переданные через десятые руки. О подвигах твоего мужа мне поведали музы, а это — самый надежный источник, ведь они чураются лжи.
Музы живут на вершине священного Геликона. Там, среди тенистых рощ, они плещутся в темно-фиалковых водах родника Иппокрены и водят хороводы. Их нежные ноги в золоченых сандалиях едва приминают цветущие гиацинты и нарциссы. Их головы увенчаны благоуханными венками. Их песни и смех вплетаются в игру солнечных лучей под кронами лавровых деревьев. А по ночам, окутанные душистым туманом, они отправляются к вершине одетого снегом Олимпа, где у них тоже стоят прекрасные жилища. Там обитают их подруги, прелестные Хариты, и страстный Гимер, возбуждающий любовные желания. Иногда музы поют свои песни в палатах родителя-Зевса, и Геба наливает им пурпурный нектар из золотого кратера...
Неужели и там, в палатах царя богов и людей, звучит имя моего супруга, и дочери Зевса и Мнемосины воспевают его деяния перед богами Олимпа?
...И все-таки должна признаться, что, несмотря на гордость, охватившую меня после слов Фемия, я бы меньше волновалась за мужа, если бы сведения о нем были доставлены мне простыми мореходами, которые сами видели его живым и невредимым на берегах Геллеспонта.
«...Много умеем мы лжи рассказать за чистейшую правду.
Если, однако, хотим, то и правду рассказывать можем?»
Так мне сказали в рассказах искусные дочери зевса
Вырезав посох чудесный из пышнозеленого лавра
Мне его дали, и дар мне божественных песен вдохнули.
Чтоб воспевал я в тех песнях, что было и что еще будет.
Однажды я проснулась от шороха и увидела, что на полу возле окна лежит охапка цветущих анемонов. Несколько цветков застряли в оконной ставне — в лучах рассвета они горели, как капли крови. Этот цветок и есть кровь, кровь Адониса — возлюбленного Афродиты. Он был растерзан вепрем, и из капель его крови выросли алые цветы. С тех пор Адонис проводит зиму в загробном царстве у влюбленной в него Персефоны, а весной он выходит на солнечный свет и делит ложе с Афродитой.
Я выглянула в окно и увидела Амфимедонта — он сидел на обочине дороги невдалеке от дворца.
Если бы я выбросила цветы, это вызвало бы недоумение у рабынь. Поэтому я поставила их в вазу — стоящие в спальне цветы никого не удивляют, ведь я могла и сама нарвать их.
Надо встретиться с Амфимедонтом и запретить ему подходить ко дворцу.
Цветы стояли долго, от них исходил едва уловимый запах пыльцы — такой же, как от кожи Амфимедонта.
Когда Телемаху пошел девятый год, я, по совету Ментора, послала рабыню в город за Евриномом, сыном Египтия, и пригласила его во дворец. Нашим мужчинам, кроме тех, что уплыли с Одиссеем, нечасто случается воевать, но многие из них, особенно молодые, каждый день собираются на палестре и занимаются воинскими упражнениями. Еврином славился как копейщик и борец, и я хотела поручить ему Телемаха. Я подарила ему цветное узорное платье и меч в инкрустированных ножнах и пообещала регулярно делать богатые подарки.
Сначала Телемах занимался охотно, но потом стал отлынивать и убегать из дворца, стоило Евриному появиться на дороге, ведущей из города. Я ругала и наказывала его, он плакал и давал обещания... В конце концов все как-то наладилось, и каждые три дня мой сын с Евриномом брали тупые копья, сосудик с оливковым маслом для умащения и уходили в лавровую рощу.
Однажды я тайно последовала за ними и спряталась в зарослях. Еврином долго что-то объяснял Телемаху, делая выпады копьем. Тот стоял с растерянным видом и тыкал кончиком своего копья в землю. Потом Еврином замахнулся копьем, целя в лицо Телемаха, но сын, вместо того чтобы отбить удар или уклониться, неловко завертел головой, а потом выронил оружие и закрыл голову руками.
Прошло полгода, и Еврином сообщил мне, что воина из Телемаха не выйдет. Хотя мальчик и тощ, у него крепкие руки, сказал он, но воевать надо не только руками, но и разумом, а разум Телемаха не создан для воинских упражнений... Я расплакалась и попросила, чтобы они все-таки продолжили свои занятия, — я отблагодарю Евринома независимо от результата.
Я оказалась права — через некоторое время Телемах научился худо-бедно держать в руках копье. А что касается стрельбы из лука, Еврином даже хвалил его — недаром Одиссей славится как великолепный лучник. Конечно, хорошего воина из моего сына не выйдет, но он хотя бы окреп от регулярных занятий на свежем воздухе. И в его повадках стало чуть больше уверенности и меньше страха и застенчивости.
Это случилось совсем недавно, на десятом году войны — мой отец и старший брат Фоант в очередной раз приплыли на Итаку. Они привезли с собой толстого слепого старика в поношенном хитоне. Он странно смотрелся среди молодых гребцов и воинов, спутников отца, но потом я разглядела, что в котомке, которую старик прижимал к животу, угадывается форминга. Я не стала задавать вопросы — было ясно, что это сюрприз, — но теперь никакая сила не могла бы выдворять меня из мегарона. Впрочем, после смерти Антиклеи я стала полноправной хозяйкой дома и могла сидеть на пиру вместе с мужчинами.
Вечером во дворце собрались самые знатные жители города. Я послала за Лаэртом, и он пришел — оборванный, с грязными руками, больше похожий на раба, чем на царя. Я приказала рабыням срочно искупать его, натереть маслом и одеть в новое платье. С нами был и Телемах — он забился в угол и исподтишка щипал рабынь, суетившихся вокруг столов. Я пыталась отослать его в детскую, но он не послушался, и я не стала ссориться с ним при гостях.
...Пламя гудело в гигантском очаге. Полыхали пурпурные плащи, золотые пряжки. Жар огня опалял разгоряченные вином лица... Загорелые мускулистые руки, жадно разрывающие мясо. Жир, текущий по бородам. Запах жаренных на углях желудков, вина и мужского пота. Голоса и запахи множества мужчин — подвыпивших, возбужденных, шумных... Все было так, как при Одиссее, — мне казалось, что он сидит в своем кресле там, за колонной, и сейчас встанет с золотым двуручным кубком, полным неразбавленного вина, чтобы совершить
