- Хромаю даже! - добавил Хмелянский.
- Жмакина давно не встречал? - спросил Иван Михайлович, словно о знакомом инженере, или токаре, или бухгалтере. Спросил походя, легко, без нажима и, услышав, что давно, кивнул головой, словно иного ответа не ждал. Потом задумчиво произнес: - Заявился он, по Ленинграду ходит. А мне побеседовать с ним надо, очень надо...
Потом смотрели сдобниковскую дочку. Маруся подняла ее высоко, и все стали говорить, как и полагается в таких случаях, что дочка "удивительный ребенок", "красоточка", что вообще она вылитый папаша, а глазки у нее мамашины. Веселый морячок Зайцев даже нашел, что ручки у девочки "дедушкины". Наконец наступила пауза, про дочку сказали всё. Тогда патефон заиграл "Кавалерийский марш", - это была старая, дореволюционная граммофонная пластинка, и все сели за стол. Лапшина посадили рядом с Балашовой, а Ханина и Хмелянского, как знакомых Ивана Михайловича, напротив. Женя сел слева от Лапшина и налил ему водки.
- Пьешь? - спросил Лапшин.
- Исключительно по торжественным случаям, - горячо сказал Женя. - Надо, чтобы все чин чинарем было. Закусочка, семейный круг. Конечно, тут тоже такое дело, надо глаз да глаз иметь, чтобы мещанство не засосало, тут правильно Маяковский подмечал...
- Ну, мещанство тебе не опасно! - со значением сказал Лапшин. - Ты не такой человек. Буфет давно купил?
- Нынче. Исключительно удачно приобрел. Богатая вещь, верно?
- Верно, вещь богатая.
- И замки хорошие, любительской работы, - с азартом добавил Женя и густо покраснел под внимательно-лукавым взглядом Лапшина. - А что?
- Да ничего! - усмехнулся Иван Михайлович. - Это ведь ты про замки заговорил, а не я...
В эти мгновения оба они вспомнили одно "дельце" Сдобникова вот как раз с таким "богатым" буфетом.
- Ну ладно, товарищ Сдобников, - чокаясь с Женей, сказал Лапшин, будем здоровы и благополучны.
- Будем! - твердо глядя в глаза Лапшину, ответил Сдобников. - И вы на меня надейтесь, Иван Михайлович!
После третьей рюмки он поднялся, постучал черенком вилки по салатнице и потребовал тишины.
- Я поднимаю эту рюмку с большим чувством за своего бывшего командира, начальника, за товарища Лапшина Ивана Михайловича и хочу его заверить, как члена партии большевиков, от имени всей нашей молодежи, что если случится война и какой-либо зарвавшийся сволочь, я извиняюсь, империалист нападет на нашу советскую Родину, то мы все встанем на защиту наших завоеваний и как один отразим удары всех и всяческих наемников. За Ивана Михайловича, ура!
Прокричали "ура", выпили еще. Хмелянский вытер слезы под очками.
- Вы что? - спросил у него Ханин. - Перебрали?
- Есть маленько. Я вообще-то нервный! - сказал Хмелянский. - И сегодня неприятности имел.
- Ну, тогда за ваше здоровье! - произнес Ханин. - Чтобы кончились все неприятности у всех людей навсегда.
Было много вкусной еды - пирогов, запеканок, заливного, форшмаков, а для Лапшина и его друзей - отдельно зернистая икра. Женя ничего не ел и все подкладывал Ивану Михайловичу.
- Вы кушайте, - говорил он, - девчата сейчас жареное подадут. Наварили, напекли, всем хватит без исключения.
- Пурпуррр! - страшно крикнул Лиходей Гордеич. - Под турнюррр котурррном!
- Не безобразничайте, папаша! - попросил Сдобничков. - Очень вас убедительно прошу, соблюдайте себя.
- Он - кто? - спросила Балашова.
- Портной в цирке, - с готовностью ответил Хмелянский. - Приличный человек, хороший, а вина выпьет и начинает свои цирковые слова кричать.
У Жени на лице появилось страдальческое выражение. Ему очень хотелось, чтобы все сегодня было чинно и спокойно, и, когда старик начал скандалить, Сдобников побледнел и подошел к нему и к двум здоровенным парням в джемперах, стриженным под бокс.
Пили в меру, разговаривали оживленно, соседи Балашовой рассказывали что-то мило-смешное, и она смеялась, закидывая голову назад. Хмелянский, как показалось Лапшину, несколько раз что-то порывался ему сказать, но так и не сказал.
- Домой не пора? - спросил через стол Ханин.
Лицо у него было измученное, и когда он ел, то закрывал один глаз, и это придавало ему странное выражение дремлющей птицы.
На другом конце стола отчаянно зашумели.
- Униформа! - воющим голосом завопил Лиходей Гордеич. - На арррену!
Его уже волокли к дверям. Вернувшись, Женя вытер руки одеколоном и сказал всему столу и особенно Лапшину:
- Простите за беспокойство. Пришлось применить насилие, но ничего не поделаешь. Еще раз извините.
- Ладно, - сказал Ханин, - что тут Версаль вертеть. Выпил гражданин, с кем не бывает.
- Вы его любите? - тихо спросила Балашова у Лапшина.
- Кого? - удивился он.
- Да Ханина, Давида, кого же еще...
- Ничего, отчего же... - смутился Иван Михайлович. - Мы порядочное время знаем друг друга.
- Отчего вы всё на мои руки смотрите? - спросила она и подогнула пальцы.
Притушили свет, в полутьме запели грустную, протяжную песню. Лапшин искоса глядел на Катерину Васильевну и вдруг с удивлением подумал, что нет для него на свете человека нужнее и дороже ее. "И не знаю ее вовсе, рассуждал он, - и живет она какой-то иной, непонятной жизнью, и вот поди ж ты! Куда же теперь деваться?" Она тоже взглянула на него и смутилась. Ему хотелось спросить ее - что же теперь делать, но он только коротко вздохнул и опустил голову...
Ханин опять сказал, зевая:
- Не пора ли, между прочим, спать?
На прощание Сдобников долго жал Лапшину руку и спрашивал:
- Ничего было, а, Иван Михайлович? Если, конечно, не считать рецидив с папашей. Вообще-то он мужчина симпатичный и культурный, ко мне относится как к родному сыну, семьянин классный и на работе пользуется авторитетом, а как переберет - горе горем. Вы не обижайтесь!
В машину Лапшин позвал еще и Хмелянского, надеясь, что тот скажет то, что хотел сказать и не решался. Но Хмеля не сказал ничего. Когда он вылез, Ханин надвинул на глаза шляпу и осведомился:
- Не надоели тебе еще твои жулики, Иван Михайлович?
- Нет, - угрюмо отозвался Лапшин.
- Идеалист ты! Выводишь на светлую дорогу жизни и дрожишь за каждого, чтобы не сорвался, а другие твои сыщики ловят и под суд, ловят и увеличивают процент раскрываемости - всего и забот.
- Пройдет время, и таких сыщиков мы повыгоняем, - негромко произнес Лапшин. - Хотя среди них есть недурные, а то и великолепные работники.
- Повыгоняете?
- Ага.
- А вас самих не повыгоняют?
Лапшин промолчал. Он не любил спорить с Ханиным, когда того "грызли бесы", как выражалась Патрикеевна.
- А Балашова наша спит, - заметил Ханин. - Отмаялась сибирячка.
- Она сибирячка?
- Коренная. А там, как сказано у одного хорошего писателя, пальмы не растут.
И тем же ровным голосом Ханин произнес:
- Иван Михайлович, мне крайне трудно жить.
- Это в каком же смысле?
- В элементарном: просыпаться, одеваться, дело делать, говорить слова. Почти невозможно.
Лапшин подумал и ответил:
- Бывает. Только через это надо переступить.
Ханин хихикнул сзади.
- С тобой спокойно, - сказал он. - У тебя на все есть готовые ответы. Сейчас ты посоветуешь мне много работать, не правда ли? А жизнь-то человеческая ку-да сложнее...
Иван Михайлович молчал, насупясь. Ох, сколько раз хотелось ему пожаловаться - вот так, как всегда жалуется Ханин. И сколько раз он слышал эти дурацкие слова о готовых ответах. Ну что ж, у него действительно есть готовые ответы, действительно надо переступить через страшную, глухую тоску, когда гложет она сердце, действительно надо много работать, и работа поможет. Так случилось с ним, так будет и еще в жизни. Не для того рожден человек, чтобы отравлять других людей своей тоской, не для того он произошел на свет, чтобы искать в беде слова утешения и сочувствия.
- Ты бы меньше собой занимался! - сказал Лапшин спокойно. - Сколько я тебя знаю - все к себе прислушиваешься. Правильно ли оно, Давид? Нынче горе - оно верно, а ведь, бывало, все себя отвлекаешь и развлекаешь...
- Разве?
- Точно.
Ханин опять длинно, нарочно длинно зевнул. Он часто зевал, слушая Ивана Михайловича. Спрятав лицо в воротник, неслышно, как бы даже не дыша, спала Балашова. И Лапшину было жалко, что скоро они приедут и Катерина Васильевна уйдет к себе. Все представлялось ему значительным, необыкновенным сейчас: и ряд фонарей, сверкающих на морозе, и красные стоп-сигналы обогнавшего "паккарда", и глухой, едва слышный рокот мотора, и тихий голос Ханина, с грустью читавшего:
...в грозной тишине
Раздался дважды голос странный,
И кто-то в дымной глубине
Взвился чернее мглы туманной...
Потом Ханин приказал:
- Стоп! Вот подъезд направо, где тумба.
Иван Михайлович велел развернуть машину так, чтобы Балашовой было удобно выйти.
- Проснитесь, товарищ артистка! - сказал Ханин. - Приехали!
Она подняла голову, вытерла губы перчаткой, сонно засмеялась и, ни с кем не попрощавшись, молча открыла дверцу.
