коньяку, посидел в глубоких раздумьях ровно одну минуту и, покачивая головой, принялся убирать с покинутых столов остатки еды и посуду.
– Боюсь, поджидает эта халда меня, – сказал Алексей. Лена пожала плечами и фыркнула.
– Да ты не бойся! – сказала Кольгрима. – Она уже давно в постели режиссера. Поверь мне! Лен, пригласим боязливого кавалера к нам. Там кушетка есть.
Лена опять пожала плечами. Она не могла избавиться от испытанного потрясения, когда вновь оказалась в прошлом, а рядом сидел Модильяни! Видя состояние девушки, тетушка погладила ее по руке:
– Не переживай! Всё это гипноз, голограмма, 3D. Я не разбираюсь в физике и технике, вон Алексей наверняка знает, что это. Сама посуди, откуда тут взяться Моди? Тут даже моего зеркала нет.
Алексей прислушивался к ним, но ничего не понял. Он так увлеченно рассматривал в кафе откуда-то взявшиеся рисунки не иначе этого самого Моди, что не заметил перемен, происшедших с ним самим и его спутницами. Молодой человек, улыбаясь и что-то напевая себе под нос, послушно плелся в гости. Как всякий, кто подшофе.
Дома тетушка уложила гостечка на кушетку, а сама решила погадать на картине Васнецова «Витязь на распутье». Она достала ее из своей папки, положила на столе, задумалась. Подошла Елена.
– Что, тетушка, на живопись потянуло?
– Потянуло, племянница. Правда, хороша картина?
– Она как-то связана с сегодняшним вечером?
– Всё-то ты замечаешь! Связана. Вот только как, пока не знаю.
– Зато я знаю. – Лена села рядом с тетушкой, подвинула к себе репродукцию. – Тут же распутье, выбор. А выбора нет. Но он всегда есть. Вот этот боец вместе со своим конем и задумался. И с тобой, заодно.
– Иго-го! – по-лошадиному отозвалась Кольгрима. – Ты права, нет выбора, но он есть.
– Ты же мне гадала уже, тетушка. В самом начале, помнишь? По тарелкам, как по трем этапам моей жизни. От большой к маленькой – по Ремарку, или от маленькой к большой – по Прусту. А?
– А с чего ты взяла, что я собираюсь гадать тебе? Может, себе? Эгоистка ты всё-таки!
– Гадай на здоровье! – Лена встала. – Что я, против?
– Сядь! – жестко произнесла Кольгрима. – Не ерепенься! Сначала с мое поживи!
Лена села:
– Прости!
– Я тебе тогда еще сказала, что в одном пути (по Прусту) сначала страдания будут (скол на тарелочке), а потом взлет и успех, а в другом сразу же успех, и лишь потом падение и терзания…
– Так у меня сразу всё: и терзания и успех, и взлет и падение.
– Вот-вот. Ты выбрала третий путь, чисто русский. В лоб, абы как и на авось, «прорвемся!». Потому я эту картину и достала. Ведь на ней этот камень не три пути пророчит, а один. «Как прямо ехать – живу не бывати. Нет пути ни проезжему, ни прохожему, ни пролетному…». Мхом заросли надписи о двух других дорогах, да и на земле их нет. Одна лишь – вперед, по болоту да по костям, под вороний грай и кровавые облака…
– И что?
– Прорвемся, племянница! Ложись, поздно уже. И я лягу.
Кольгрима легла и думала про то, что камень на картине для всех, кто проезжал мимо него до этого витязя, стал надгробным. Что он и в Финляндии, и в Израиле, и в России одинаково священен. Мимо него, этого «выбора без выбора», не проедешь. А не проедешь, так возле него и помрешь. Вместе с конем. Даже если поворотишь вспять. Надо проехать!
А еще думала о том, что камень-то вроде как один и тот же, но вот в Финляндии выбирают одну дорогу, в Израиле вторую, а в России третью, в лоб! В первый раз такие мысли посетили ее – вот не было заботы! «Куда бы ни пошел у нас человек, – слушала в полудреме тетушка свои мысли, – везде получит по полной программе, мало нигде не покажется. Налево пойдет, семью справа потеряет, направо пойдет, весь народ слева останется. Вот и идет прямо, лбом в стенку, за которой гробешник и плита… те самые… что у Ленкиной тетки Клавдии и дядьки Николая…»
Утро выдалось тихое и безоблачное. Припекать стало чуть ли не с самого восхода солнца. Отдыхающие, до завтрака побывав на пляже, быстренько перекусили и вновь спешили к морю – занять лежаки, открыть лучам свои объятия и обугливаться на зависть северным друзьям и коллегам.
– Как насчет купаний и загара? – спросил Адам.
– Я бы еще поспала, – отозвалась Каролина. – Пожалуй, вздремну.
– А я наверх, найду Елену с бабулей. Парень наверняка у них.
– Ты знаешь, в какой они квартире? – встрепенулась дамочка.
– На ресепшене скажут. Она Краснова, побеждала в разных конкурсах.
– Я с тобой!
– А бай-бай?
– Какое там!
– Обижаешь, Кралюшка. Я что, schwach 18?
– Да нет, Адамчик, тут другое.
– Ясно. Не швах, но не шах. Ну как знаешь. Посиди в теньке. Смотаюсь за цветами.
С букетом цветов и коробкой конфет они поднялись по длинной, проклятой не раз Кольгримой, лестнице к дому. В регистратуре им назвали номер квартиры. Лифт бесшумно доставил гостей наверх. Позвонили в дверь.
– Ухажер пожаловал! – Лена увидела на экране Адама. – Леш, открой!
Алексей открыл дверь. Пред ним в цветах и улыбках нарисовалась сладкая парочка.
– Это мы! – представился Райский. – На чашечку чая! Не прогоните?
– Проходите, раз пришли, – послышался глуховатый голос Кольгримы. – Лауреатам и членам всегда рады! Простите, не встаю, ноги слабы.
– Алексей! – звонко воскликнула Каролина, схватив молодого человека за руку, приостановив свою мысль, но она и без того была видна.
– Каролина! – натужно отозвался фотохудожник.
– А где Леночка? – обратился Райский к старушке, сидящей в кресле. – Хочу засвидетельствовать ей мое почтение! – Он открыл коричневую коробку конфет. – Ассорти шоколадно-волшебных бутылочек. С алкогольной начинкой. Для де-евоче-ек! Как съешь конфетку, так и воспаришь духом в эмпиреи! Производитель не абы кто, не «Красный Октябрь»! Сам Anthon Berg, датский шоколадмейстер!
При слове «производитель» Кольгрима ухмыльнулась, уж очень оно подходило этому ходоку! А вспомнив картину «Ходоки у Ленина» старушка и вовсе прыснула от смеха.
– Да ты садись, лауреат! Положим, милок, настоящих шоколадных конфет от фабрики «Красный Октябрь» ты в жизни не пробовал! – сказала она.
– Да чего там! – отмахнулся режиссер. – Совковая продукция!
– Сам ты совок мусорный! – обозлилась Кольгрима. – Весь мусор со своего кино собрал и тут вываливаешь мне! Антон Берг! Антон Берг! Что ты знаешь о нем?
– Вот, ассорти.
– Это был бакалейщик, славный парень, Антон. Знавала его. По Копенгагену. Он там открыл свой первый магазин в самом конце девятнадцатого века.
Райский услышав эту подробность биографии основателя
