носиться по комнате, он завтракает. И, конечно же, второпях проглоченная пища со страшной скоростью низвергается по пищеводу. Он бежит на трамвай, бежит в контору, там бежит вверх по лестнице, бежит вниз по лестнице. Если его встретит друг, тот должен бежать с ним по улице, чтобы обменяться несколькими фразами. Человек вбегает в магазин, вбегает в аптеку, вбегает домой, мечась по комнате, переодевается, потому что надо еще сбегать в театр. Вбегает в театр, с разбегу плюхается в кресло, и так как по меньшей мере два часа ему нельзя никуда убежать, он устраивает бег на месте, беспрестанно дрыгая и шаркая ногами, пока не зашикают соседи. После спектакля он бегом заявляется домой и с ходу прыгает в постель. И во сне он бегает по горам, по долам, а проснувшись, замечает, что заследил в своей комнате не только пол, но и стены, потолок. Вот какой неисправимый бегун, но такая у него судьба, тут уж ничего не поделаешь. Он и жизнь свою пробегает насквозь, как тигр проскакивает в цирке сквозь бумажный круг. Даже умирает он на бегу.
Есть люди, которые все время говорят. Этот тип — одна из самых страшных разновидностей современного человека. Вместо утренней зарядки он предпочитает размять язык. Он говорит за завтраком, пирожки лежат нетронутыми, и потом весь день у него урчит в животе, оставленном натощак. Однако с годами говорун до того навострится чесать языком, что, и болтая без умолку, он уплетает за обе щеки — не страдать же здоровью. Он говорит с кондуктором в троллейбусе, говорит с продавцами в магазине, с попутчиками в трамвае — они-то не знают, с кем имеют дело, не то что товарищи по работе, которые, завидев его, бросаются врассыпную. Собрание для него настоящий праздник. Он просит слова и говорит, говорит, говорит и тогда, когда все заснут, говорит, когда все, проснувшись, разойдутся по домам. Он говорит, когда весел, говорит, когда грустен. Он не просто смеется, он смеется речитативом, он способен проговорить все на свете и на старости лет подчас до того заговаривается, что остается без волос на голове. Уж такая у него судьба. Предел его желаний — сказать речь на собственных похоронах.
Есть люди, которые без конца прислуживают. Прислуживать такой человек привыкает еще сызмальства. Будучи ребенком, он подносит взрослым шлепанцы, ботинки, катушку с нитками. В классе он спешит подать учителю мел или мокрую тряпку, даже не в свое дежурство, и, наконец, он подает первую записочку с ябедой на товарищей. С этого момента он становится дипломированным прислужником, отныне он прислуживает только вверх. Он, так сказать, прислужник-верхогляд. Ему некогда посмотреть вниз, прислушаться к голосу народа. Народом он называет всех, кто стоит ниже. Он сам не народ. Он прислуживает. Случается, к сожалению, нередко, подобный прислужник забирается так высоко, что под ним оказываются многие, а над ним немногие. И тогда ему некому больше прислуживать. Прислуживать вниз он не может — там народ, а с верхушкой он поравнялся. Не прислуживать же равному. Это настоящая трагедия, и прислужник двенадцать дней и двенадцать ночей грызет ногти, после чего его лакейская душонка берет верх, и он принимает единственно верное решение, которое помогает ему сохранить в чистоте и непорочности святое призвание прислужника. Он начинает прислуживать самому себе. Он прилипает к своей карьере, словно муха к липучке. Предел его желаний — самому себе назначить пожизненную пенсию.
Есть люди, которых постоянно толкают. Такого человека с утра из постели выталкивает жена. Возле дома его ненароком толкнет дворник. Стоит ему на полсекунды замешкаться, поднимаясь в троллейбус, как ему наподдадут в спину. На улице он озирается, словно лунатик, и прохожие оттирают его к витринам. А то вдруг у входа в магазин уставится себе под ноги, задерживая людской поток, пока кто-нибудь больно не ударит его по коленке углом чемодана. Но ему все нипочем. Уж такая судьба. Его мысли витают далеко. У него на уме какое-то открытие или подвиг.
— Смотреть надо, — слышу вдруг сердитый окрик.
Резко затормозил автомобиль, лизнув меня, словно пес, желтым языком подфарника.
Дворники соскребывали снег с асфальта, лопаты галдели, как галки. На перекрестке я перед самым носом красного трамвая перебежал через линию.
Так что же такое современный человек? Какой он? Мы обычно видим только его оболочку, внутри он куда сложнее, его не объяснить при помощи софистики. Можно спросить себя, можно спросить других. Но лишь своим рассудком, своими силами дано постигнуть, что такое жизнь и что такое смерть. Что такое радость? Больше, чем хлеб, нужна людям радость. Я такой же, как они — мои модели, мои современники. Почему мне нравятся пожилые люди? Не потому ли, что они больше съели соли? Талме, Гулцевиц, старик Кундар? Лидия? Впрочем, Лидию не назовешь пожилой, ей лет сорок. Зайду сегодня к Лидии. Но сначала загляну к старику Кундару, он всегда сидит в своей будке — и зимой и летом. Днем и ночью! Больше, чем хлеб, нужна людям радость. Я знаю, старик Кундар обрадуется, увидав меня. «Молодец, не забываешь друзей», — скажет он.
— Привет, — сказали.
— Привет, — ответил он и притворил дверь будки, чтоб не впускать холода. Я сел в высокое кресло. — Как дела?
— Неплохо, — ответил я.
— А мои как дела?
— И твои дела недурны, скоро опять поедешь на выставку.
— За компанию с прокурором в отставке?
— Да, за компанию с прокурором.
— Ты передай ему, чтоб наведался. Хочу потолковать с ним. А он и вправду такой же некрасивый и такой же умный, каким ты изобразил его.
— Не знаю, как насчет красоты, а ума у него не отнимешь. Хорошо, я передам, что ты хочешь его повидать! Холодно сейчас, вот он и не едет в город.
— А та парикмахерша тоже будет на выставке?
— И парикмахерша будет.
— Ну, тогда нам скучать не придется, хоть один ба-бец в компании.
— Не беспокойся, подберут для вас еще какую-нибудь даму.
— А прокурору ты передай привет.
— Передам.
— Молодец, не забываешь старого Кундара. Только ты сегодня какой-то странный, а? Не захворал?
— Брат умер. Утром.
— Старший?
— Да. Рудольф.
— Сколько лет?
— Тридцать пять.
— Молодой.
— Да, молодой.
— Жена, дети остались?
— Остались.
В почерневших руках Кундара замелькали щетки, но сначала он тряпочкой счистил снег с ботинок, затем круглой щеточкой смазал их ваксой, теперь наводил глянец.
— Так, — произнес он, — ставь второй.
Кундара ранили под Ладогой. Руки у него поднимаются только до плеч. Перед войной Кундар работал в парикмахерской, говорит, чертовски хорошо
