- Я спросил у ясеня... Где мой клю-у-учик га-аечный...
Ключ нашелся быстро. Теперь требовались пассатижи. Без них с колючей проволокой не очень поработаешь.
- Пассатижа, пассатижа! Что же ты мне изменяешь?... Я пою не для престижа, впрочем, ты об этом знаешь, вот ты где ты, пассатижа, где же дрель... Опустела без тебя моя артель...
Наконец, основные инструменты под самый разнообразный песенный репертуар были собраны в карманы. Фавий ухнул и вступил в темноту.
- А где мне взять такую гирю!.. - пел он, втягивая колючую проволоку в Лабиринт, - Чтоб жуть брала в сиянье дня! И чтоб никто ее не стырил, поскольку гиря - у меня!
Гиря, точней, здоровенный кистень - на случай встречи с лишними людьми - на поясе у Фавия висела. Имелся у него и "Кумай Второй" с неразменными тридцатью тремя красавицами, хотя Фавий едва ли был способен пустить их в дело, - в крайнем случае, выстрелил бы в потолок, в пол, - да и гирей постарался бы только пригрозить. Однако живых существ нынче Лабиринт не предъявлял. Проволока разматывалась по бесконечным коридорам, каждые шесть вершков сворачиваясь в злую колючку: отныне и надолго бегать за так просто никто по Лабиринту не имел права, ибо архонт повелел сделать Лабиринт непригодным для пустопорожнего провождения в нем драгоценного времени. Иной раз Фавий пересекал проволоку по второму и по третьему разу, радостно перепрыгивал ее, тянул дальше и пел:
- На тебе сошелся комом первый блин!..
Лабиринт уводил то вверх, то вниз, но Фавию было плевать: он просто заполнял проволокой каждый коридор, где таковой еще не было.
- Я хотел бы повернуть за перегиб, чтоб найти за перегибом белый гриб...
- Блин-н-н... Г-хр-р-рип... - отвечало Фавию эхо. Но он еще не такие эхи слыхивал. Фирма Розенталей не зря была ночная и срочная. Вообще-то он уже хотел бы перекусить, кочерыжка, завернутая в оленью замшу, для такого случая торчала из нагрудного кармана, но работы было слишком много. Он тянул и тянул проволоку.
- Крутится, вертится... белая чайка! Медной горы сюда лазит хозяйка! Эх... да не верю я в эти поверья! - Фавий даже застыл на миг и выдал крещендо на весь лабиринт: - Санта Лукерья! Санта Лукерья!
Он стоял прямо перед "Дедушкой с веслом".
Некоторое время они смотрели друг на друга. Потом Фавий зажмурился, помотал головой и снова вгляделся в изваяние. Луч фонаря в его руке дрогнул.
- Статyя мне кивнула!.. - произнес он сценическим шепотом, впрочем, несколько осипшим. - Значит, тут будет проволока в три ряда, а то понапрутся... Гуаны всякие! - Флавий немедленно осуществил задуманное. Потом огляделся и увидел, что не обтянут проволокой лишь один из входов в зал "Дедушки". Туда Розенталь и пошел, распевая:
- Поговори ж хоть ты со мной, товарищ Парамонова!.. Гру...зинка, грузинка, грузинка моя! В саду ягода-а... а-армянка, лезгинка моя! Живет моя монада!.. У самого крыльца! Кормить ее не надо, но ей нужна маца!...
Относительно скоро он пришел к пролому в стене. Об этой гадости он был предупрежден, ее предстояло замуровать отдельно, но сперва Розенталь решил заглянуть в соседний подвал: мало ли чего. Тем более, что оттуда доносились стоны.
Пел Розенталь с душой, слух у него был наследственный (по ночам нередко приходилось ведь и рояли настраивать), однако в пении его недоставало, как обычно, звука "л". Покровительница Киммерии, Святая Лукерья, в его произношении лишалась первоначальной буквы. Но от этого звучало даже еще красивей.
Фавий, пройдя "тропой Нинели" (названия он, понятно, не знал, да и не было у этой тропы никакого названия) - пришел к пролому в стене, ведущему во владения Подселенцева. Природная сухощавость позволила ему преодолеть дыру без напряжения. С тревогой осмотрел Фавий новое помещение, включенный телевизор, а потом - проволоку. Ее оставалось аршин с двенадцать, не более. Как раз дотянуть до телевизора. Что Фавий и сделал. И обнаружил, что весь ночной наряд выполнил. Теперь бы вот кто расписался только, что работа принята. Фавий осмотрелся. На топчанах, связанные по всем конечностям меховыми, куньими, что ли, а то и соболиными бинтами, лежали пятеро. Все стонали. Матерились. Но явно при этом глубоко спали. С таких подпись не получишь. Ну и как теперь? Фавий посмотрел в потолок. И не ошибся.
Под потолком, на верхних ступеньках лестницы, сидели трое. Посредине благообразный старец с весьма круглой бородой. Слева от него - двадцати, нет, меньше, лет парень с такой мускулатурой, что хоть прямо на олимпийские игры, выступать в метании бильярдного стола на дальность. А слева человечек постарше и поменьше, но зато в белом халате. Врач. Фавий смутился.
- Вы извините... Я тут пел.
- Хорошо поешь, - задумчиво сказал старик, - и песни все какие-то необычные. Не из телевизора.
- Мне бы тут в квитанции расписался кто - наряд закрыть... - Фавий совсем смутился.
- А давай, - сказал старик. Рука его непонятным образом удлинилась, указательный палец ее тронул какое-то место на протянутой Фавием бумажке, Вот, все. И за песни спасибо.
Фавий поглядел на документ. В нем все осталось как было, но внизу появились новые слова:
"Симъ удостоверено, что Фавiй сынъ Секундовъ работалъ и пелъ вельми изрядно. Феодоръ Кузьмичъ".
Фавий даже и прочесть такое мог с трудом, не то, чтобы в это поверить. Увидев его сомнения, мускулистый парень спустился вниз (он руку удлинять, видимо, не умел) и быстро-быстро нацарапал ниже еще одну строчку. Но тут Фавий не понял уж вовсе ничего: рыбка, птичка, птичка, птичка, козлик. Это еще что такое?
- На родном языке не читаешь? - с грустью сказал парень. - Тут написано: работа выполнена в присутствии трех заказчиков.
- А козлик?
Парень досадливо глянул на верхнюю ступеньку лестницы.
- Федор Кузьмич, мне целых пять козлов рисовать или одного хватит?
- А ты нарисуй ладошку сверху. Пальцы растопыренные. Диакритический знак: козлик в пятой степени.
Тут покраснел Варфоломей. Как же он забыл такой простой способ записи? Не зря брат его все к Гаспару гонит: учись, мол, родному языку. "Отсижу и пойду!" - решил Варфоломей твердо.
Третий наблюдающий, тот, что в халате, тоже решил расписаться. "Dictum factum" - гласила его приписка. Тут Фавий ничего не понял, но догадался, что все это надо завтра же... ночью! - показать Гаспару. Тот рядом живет, тот всегда все растолкует.
- Ну, я пошел... - сказал Фавий, как обычно, оставляя звук "л" в подразумевании. Кажется, все тут были его работой довольны. Перебирая пальцами еще маслянистую колючую проволоку, Фавий удалился в темень. Из лабиринта донеслось:
- Санта Укерья!.. Са-а-а-нта... У-укерья!..
13
Орлиный нос, брови как у русских, хищный взор, волосы художественные, по плечам. Небритость, но не густая борода, также кустики на подбородке и на щеках. Усы вислые.
Умберто Эко. Маятник Фуко
Кто бы подумал, что у него такое простое имя - Борис Тюриков. И кто, глядя на его лицо, определил бы его национальность: сравнительно темнокожий, горбоносый, но при этом - начинающий седеть блондин. Кто подумал бы, что его тонкие, без лепных-рельефных бицепсов руки легко взваливают на спину шестипудовую пару мешков, с которыми предстоит топать не одну тысячу верст. Кто подумал бы, что этот интеллигент с вечным прищуром - настоящий офеня, с тридцатилетним стажем ходьбы от Лисьего Хвоста до Кимр и Арясина и обратно. Конечно, никто бы не подумал. Но все основные Стражи Норы, да и покупатели во Внешней Руси об этом знали. Среди почти трех тысяч русских офеней он был такой один. Никто не опасался, что от него можно ждать чего-нибудь неожиданного. Его терпели именно за необычную манеру торговли: чуть ли не единственный из офеней, он торговал прочим, иначе говоря - не молясинами. Он закупал в Киммерионе резные шахматы, бильярдные шары и кии, комплекты "костей" для игры в домино и в мацзян, резные веера, ожерелья, очелья, браслеты декоративные и для часов, булавки для галстука и для девичьей косы, словом, все, что продолжал по старой памяти производить на экспорт город даже чесалки для спины в форме длинной птичьей лапы и портсигары, приспособленные для хранения хоть бутербродов, хоть зубочисток. Борис в одиночку насыщал этими киммерийскими товарами рынок Внешней Руси, но зато его мешки порою бывали потяжелей, чем у простых офеней, привычно несущих в одну сторону - молясины, в другую - японские телевизоры и пшеничную муку.
Родом он был из Архангельска, там по сей день оставалась у него кое-какая четвероюродная родня с той же фамилией, вроде бы происходящей от старого слова, означавшего не то "сумку", не то "мешок". Когда услышал он зов в душе (в ранней юности по такому зову кто в монастырь идет, кто в бандиты, кто в генералы, кто в офени), то первые собственноручно сшитые мешки сам назвал "тюриками". Ноги сами повели его сперва за пшеничной мукой, которой не очень-то просто было в те годы укупить пять пудов, а потом - по невидной Камаринской тропке на юго-восток, тем самым путем, каким за почти три столетия до него по пьяному делу вполне случайно проехал государь Петр Алексеевич. Как и всех иных юных, впервые пришедших в Киммерион без гасла, иначе говоря, не зная пароля, усадили его на Лисьем Хвосте под четырехстороннюю перекрестную беседу и допрашивали - как положено в таких случаях - таможенник, священник, мирянин и офеня; последний, как всегда, был избран просто - старший по возрасту из оказавшихся в Киммерионе в тот день. Допрос велся непрерывно и вголодную, трижды двенадцать часов, по истечении какового Борис и был единогласно опознан как настоящий новый офеня, получил из специально существующего для таких случаев резерва выплату киммерийскими деньгами за принесенную муку, и отпущен с миром: знакомиться с городом, закупать товар, отдыхать понемногу перед уходом во Внешнюю Русь с молясинами.
