Вызвали нас с главным врачом в Горздрав на разбор жалобы. Жалоба дурная и маловразумительная, мы ни в чем не были виноваты и особенно к этому разбору не готовились. А с утра на телевидении принимали фильм по моему «Хирургу» — "Дни хирурга Мишкина". Я опоздал на разбор, попав в какое-то незначительное происшествие с такси, на котором ехал. Пока милиция разбиралась, оставлять таксиста в беде было мне неловко. Председатель комиссии по разбору, терапевт, спросила, почему нет заведующего отделением, то есть меня. Моя начальница с гордостью сообщила, что, наверное, я задержался на приемке фильма. В больнице некоторые гордились, что у них работает писатель. Однако это произвело совершенно обратную и, тем не менее, естественную реакцию в Горздраве. Не больно-то в стране полной безгласности любили пишущих. Не любили, но побаивались, в отличие от нынешнего времени… Вызверившаяся председательница долго возмущалась моими неслужебными делами. Мое запоздалое появление придало жару негодованию. Дело кончилось постановлением об отчете нашей больницы на коллегии управления с предварительной проверкой специально созданной комиссии. Из-за меня могла пострадать вся больница. А уж главврач при этом, скорее всего, полетит со своей должности. И все из-за моего писательства.
Делать нечего! Я препоясал чресла и стал тормошить своих товарищей, как-то связанных с передвигающими «рычаги», запускающими «ремни». Позвонил Каряке. Тот позвонил Куцу. И пошли звонки в поисках того, кто мог на кого-то надавить и двинуть другой «рычаг», закрутить «ремни» в другую сторону.
На следующий день сижу в гостях у Борина. Звонок по телефону. "Скажите, не у вас ли сейчас Юлий Зусманович?" Борин передает мне трубку. "Здравствуйте, Юлик. С вами говорит Юра. Помните, вы мне существенно помогли, когда я неудачно разбил голову себе?" Будто можно себе разбить голову удачно! Другому — да, можно. Я вспомнил, разумеется. Высоко сидел Юра, аж на пятом этаже здания ЦК. "Мы знаем, — говорит, — о ваших неприятностях. Не могли бы вы приехать к нам на Старую площадь сейчас?" Он еще спрашивает! Еще бы я не могу! "Третий подъезд. Я сейчас сообщу охране фамилию. Только предъявите свой партийный билет". — "У меня нет партийного билета". — "Как нет?!" — "Я беспартийный". Молчание — знак потрясения. После паузы: "Хорошо. Я сейчас выясню, можно ли после окончания рабочего дня пройти к нам только по паспорту". Паспорт у меня был. Пройти в ЦК можно и по нему, как выяснилось…
Некий чин в форме повез меня на пятый этаж. Лифт большой, вместе с нами поднималась целая бригада, как выяснилось впоследствии, ремонтных рабочих. После конца рабочего дня можно, оказывается, нарушать покой вершителей наших судеб. Меня провели в кабинет моего пациента Юры.
Кабинет большой. Рабочий стол большой. На столе несколько книг — не разглядел какие. Еще один стол, наверное, для доверительных бесед. Два кресла. На стене карта, кажется, Европы. На журнальном столике пепельница, сигареты «Мальборо».
"Здравствуйте, Юлик. Давно не виделись. Случай давно не представлялся нам…" — "Да. А вот и представился". — "Да, теперь мы можем как-то реваншироваться. Толя мне рассказал в общих чертах, но повторите. Так сказать, из первых уст". Приятный воркующий голос, интеллигентный говор, совсем не жлобские манеры. Заведомо все понимающая, заранее одобряющая и ободряющая меня улыбка.
Я немного успел ему рассказать. "Подождите, Юлик. Вам все равно сейчас надо будет повторить свое повествование. Другой вами спасенный, более весомый, должен выслушать, и он окажет вам главное содействие. Пойдем сразу к нему. Сэкономим время, ваши силы, а также свежесть и первозданность рассказа. Пройдем по коридорам власти". Он усмехнулся, по-видимому, своим словам, а может, ситуации. Мы вышли в тот самый коридор власти.
А там мои спутники по лифту, уже переодевшиеся, начали ремонт: кто скреб чем-то по стене и потолку, кто вырывал из пола паркет, кто возился с инструментами какими-то…
Мы идем по широкому коридору мимо скромных дверей, как и было читано в учебниках с младых ногтей. И на дверях эдакие скромные надписи: Кириленко, Пономарев… и так далее, и без всяких титулов. Скромняги!
"Здравствуйте, Юлий Зусманович! Рад с вами познакомиться". — "Да, мы, кажется, некоторым образом знакомы". — "Верно, только я в тот раз был так пьян, что и вспомнить все не могу. Однако ваш автограф всегда при мне, — он засучил рукав и продемонстрировал длинный рубец. — Теперь, правда, по прошествии лет, я получил возможность сказать вам спасибо".
Это расшаркивание у дверей было недолгим, и хозяин широким жестом предложил пройти в кабинет. Разговор и жесты более вальяжны, менее воркующие, и говорок не столь интеллигентен. А кабинет зело поболее и побогаче того, где был я только что. И на стенах уже несколько карт — и Европы, и Америки, и собственной державы, и еще какие-то.
Хозяин сел за свой рабочий стол. Мы с Юрой в кресла у стола. На рабочем месте, на краю, тоже книги. Разглядел. Брежнев, еще какая-то о международном рабочем движении. Книг больше, чем у Юры, — штук шесть. Тоже «Мальборо». Тоже закурили.
Рассказываю. Внимательно слушают. Не перебивают уточняющими вопросами. Да зачем они? Зачем лишние вопросы? Дело делать надо, а не подробности выяснять. Не детали важны, а знать, на каких путях-дорогах поставить заслон негодованию, льющемуся на нашу больницу.
Я закончил рассказ и лишь успел расслышать невнятные междометия, как вошел в кабинет некий клерк, молча подошел к столу и так же бессловесно подал своему начальнику какую-то бумагу. И чуть-чуть, очень в меру перегнувшись в пояснице, стал ждать. Так же молча босс читал бумагу. "Юлий Зусманович, это имеет прямое отношение к вам". Здесь? Бумага? Ко мне? Хорошо же работают их службы! Страх, въевшийся в меня в том единственном режиме, где я существовал до сего времени, стремительно стал заливать мое брюхо. "Вот. Читайте". Внутренне дрожа (а может, и наружно), протянул я ручонку за бумагой. "Международная телеграмма". Боже! А я тут при чем?! "Брежневу, Суслову, Пономареву…" Но я-то здесь при чем?
А речь шла о каком-то больном, по-видимому, с неоперабельным раком, и какие-то люди с португальскими именами просили о помощи в наших московских больницах.
"Судя по этим данным, — говорю, — помочь ему уже нельзя". — "Угу. Хм". На телеграмме тотчас было что-то начертано и передано клерку. И тот опять же в молчании распрямился и ушел, оставшись для меня в сем фарсе фигурой "лица не имеющей".
"Ну что ж! Вернемся к нашим делам. Юра, надо помочь. Надо, надо. Слушай, Юра, а не сделать ли нам Юлия Зусмановича членом Совета Мира? Тут бы все эти чиновники заробели связываться с ним, а?" Я обомлел. Не дай Бог. Ведь и отказываться от такого предложения трудно, но и соглашаться нельзя никак. Я вспомнил рассказ Левы Гинзбурга, про то, как он бегал от подписывания каких-то протестов. Да и в гробу видал я тот мир, за который они здесь ратуют бороться! Знал же! Нельзя с ними связываться! Попутал бес. Лучше б из больницы ушел и спас бы тем и главного, и всю больницу. Идиот! "Вы знаете, — говорю с осторожностью, — пожалуй, мне трудно будет совмещать свою работу с такой деятельностью. Я же не хочу расставаться ни с хирургией, ни с литературой. А где время взять? Да и вам я тогда не помощник в кровавых случаях", — и я гаденько и вежливо, но постаравшись придать своему рылу благородный вид, широко осклабился. Хозяин понимающе улыбнулся. Впрочем, что он там понимал и как — мне, разумеется, так и осталось неведомым. "Ну ладно. Надо позвонить… — и он назвал чье-то имя и отчество, пусть это будет Георгий Петрович. Да? Я думаю, Юра, этого будет достаточно. Все, Юлий Зусманович. Все сделаем. Не волнуйтесь. Завтра или послезавтра Юра вам позвонит и скажет, как дальше надо действовать".
Мы с Юрой вышли. И я обомлел, уже совсем по другому поводу. Половина громадного коридора уже была отремонтирована. И потолок, и стены покрашены почти наполовину, и паркет новый настлан в большей части пространства. Когда-то я видел документальную картину Ивенса о семи реках. Как сейчас помню кадры, на которых бесчисленные китайцы, на первый взгляд, бессмысленно суетились, строя какой-то канал. Словно муравьи. Словно их там, на этом строительстве, было несколько миллионов. Ан не бессмысленно канал выстраивался на наших глазах… Завтра высокие чины придут в светленький, чистенький коридорчик своей власти и никогда не поверят щелкоперам газетным, будто страна переживает какие-то трудности. Вот же, мы сами видим, что это не так…
Через день Юра позвонил мне домой. Говорит, на работу он мне дозвониться не сумел. Мол, я почему-то все время был на операции. "Весь рабочий день! Я так и не поймал вас". Я должен позвонить по такому-то телефону, а он мне скажет, что надо делать.
На следующее утро звоню, называюсь, и Георгий Петрович просит (не велит!) прийти на следующий день в наше министерство охранения здоровья к девяти часам утра и охране на вахте сказать, что пришел к Георгию Петровичу. И еще на следующее утро, в девять часов, я подхожу к вахтеру парадного входа в министерство, сообщаю, кто мне нужен. Вахтер звонит. "Георгий Петрович, к вам пришли". И почти мгновенно появляется невысокого роста человек, вовсе не вальяжный, совсем с иным произношением слов, что слышал я в Большем доме, и в высшей степени приветливо приглашает меня пройти с ним. Тут же, за углом, у лестницы, большая дверь, обитая железом, которую он открывает собственным ключом. Я про себя усмехнулся, почему-то не забоялся, почему-то был уверен, что выйду назад, и выйду победителем. Так оно и случилось, но все же дурак я. С огнем играл… Даже не с огнем… Как говорится, не тронь… замараешься. В целом обошлось. Обошлось-то обошлось, да все в голове крутится запомнившееся с детства: "Общаясь с дураком, не оберешься срама, / поэтому совет ты выслушай Хайяма: / яд, мудрецом предложенный, возьми — / из рук же дурака не принимай бальзама". Да, кто, где мудрец? Ну, пусть не дураки они — тем опаснее. Но… общественное выше личного. Эта формула погубила не одного человека. Да и множество душ растлила. Ах, если не дурак — тем страшнее! Но обошлось, обошлось…
