XX
Уже несколько дней Алеша Христофоров не мог придти в себя: папенька, его папенька исчез. Действительно, Алеша, с трудом разысканный Падовым, вскоре приехал в покинутое Лебединое, чтобы забрать "Андрея Никитича". Сначала все было хорошо: Алеша, правда, с неприятностями, нашел обезжизненного куро-трупа где-то в стороне, на печке; благополучно, держа его за руку, как мертвого идола, довез до дому; в Сонновском доме осталась одна поганая кошка, которая, не находя пустого места Михея, лизала столбы. Алеша положил спать папулю рядом с собой, на соседнем диване, хотя куро-труп вяло сопротивлялся, кажется, воздуху. Дело еще осложнялось тем, что наутро должны были прийти, обеспокоенные долгим отсутствием Андрея Никитича, его нетерпеливые ученики, которых Андрей Никитич воспитывал в духе христианства и всеобщей любви. Алеша, разумеется, не надеялся на какую-либо коммуникацию: он понял это сразу по мертво-надменному лицу куро-трупа, в котором не было даже бессмыслия; по абсолютному молчанию. Он даже не попытался рассказать отцу в чем дело; все его мысли были направлены на то, чтобы как-нибудь съюлить и отвадить жаждущих спасения юных христиан. Усугублялось еще тем, что молодые люди уже подозревали что-то неладное в том смысле, что Алеша-де прячет своего отца, и были настроены весьма воинственно.
Рано утром Христофорова разбудил показавшийся ему ублюдочно-настырным стук в дверь; впопыхах, в одной рубашке, он открыл и обомлел: перед ним стояло несколько учеников Андрея Никитича.
- О чем бы вы хотели с ним поговорить? - нелепо проговорил Алеша.
- Как о чем, - обиделся один из юношей. - Наша тема:
"Бог есть любовь"; мы уже два месяца ждем этой беседы.
В этот момент вдали коридора промелькнуло мертвое, ни на что не похожее лицо куро-трупа; юноши тем не менее что-то радостно вскрикнули; но перепуганный Алеша, в отчаянии, обалдело захлопнул перед ними дверь; юноши завыли, Алеша бросился к папеньке, но последний не реагировал на происшедшее, совершенно не замечая ничего вокруг; Алешенька опять бросился к двери, в которую колотили; разыгралась шумная, психопатическая сцена, во время которой собрались почти все жильцы со двора и растерзанный Алеша колотил себя в грудь. Когда все относительно уладилось, Алеша кинулся посмотреть на отца; но куро-трупа нигде не было, ни в здании, ни в окрестности. Не помог и розыск милиции. В крике Алешенька метался по Москве, от одного священника к другому, от одного приятеля к третьему. Наконец, узнав, что "падовские" осели в своем старом гнезде, расположенном в двадцати километрах от Москвы, Алеша ринулся туда, ожидая от Падова и Анны услышать что-нибудь об отце.
Гнездо Падовских приютилось на отшибе одного селения, около довольно безлюдной дороги; оно представляло собой одноэтажный домик, скрюченный и покосившийся, прикрытый не то травкой, не то кустами. В доме была всего одна большая комната, но рядом различные закутки; одно окно было сбито набекрень, второе почему-то заколочено.
Христофоров прямо-таки влетел в дом; в комнате было темно, две свечи освещали сидевших на полу людей; то были Падов, Ремин, Анна, Игорек и еще двое, Сашенька и Вадимушка, совсем юные, из новичков, которых Падов привез, чтобы воспитать молодую поросль. Их еще почти детские розовые мордочки млели от радости в мрачном полусвете свечей. Кажется, только что кто-то выл. Вместе с тем доносились слова знаменитой шизоидной песни:
" ...И увидев себя на портрете, мой козел подхватил трипперок...".
Христофоров с хода, неожиданно закричал:
- Отца, отца потерял! Папу!!
- Куро-трупа? - сонно проговорил Падов.
- Не куро-трупа, отца! - взвизгнул Алешенька, надвигаясь на стену.
- Да ты успокойся, расскажи, - пробормотал Ремин.
- Господь вон тоже своего Отца Небесного, потерял; на время; но потом же, говорят, нашел, - не удержавшись, вставила Анна.
Через несколько минут, каким-то странным, непонятным образом разговор о потери куро-трупа перескочил на Бога.
- Не приемлю, не приемлю! - визжал Падов, - я хочу быть Творцом самого себя, а не сотворенным; если Творец есть, то я хочу уничтожить эту зависимость, а не тупо выть по этому поводу от восторга.
Из угла поднялась Анна; ее лицо горело.
- Наша тварность может быть иллюзией; по существу это вера; решительно утверждать можно только то, что мы как будто не знаем откуда появились; поэтому мы имеем право, такое же как и вы, верующие в Творца, верить в то ибо это для нас предпочтительней - что мы произошли из самих себя и не обязаны жизнью никому, кроме себя. Все в "я" и для "я"!
Но Христофоров уже затопал ногами:
- Ничего не хочу слышать, верните мне моего отца! Он, как тень, метался по комнате из угла в угол, расшвыривая какие-то тряпки, лежащие на полу; Сашенька и Вадимушка, разинув рты, как два галчонка, с любопытством смотрели на него.
- Это вы довели моего отца до сумасшествия! - кричал Христофоров. - До вас он был тихий и верующий; вы сделали его идиотом...
Каковы наши-то христиане, - хихикал, корчась от утробного восторга, Падов. - Сразу за рационализм схватился... Сумасшедший... Больной... Медицина... Где врачи?!! - передразнивал он. - А невдомек, что никакие врачи тут не при деле...
- Вот в том-то и гвоздь, - подхватил Ремин, - что это псевдо-христианство слишком рационально для нашего сознания; в конце концов оно просто недостаточно абсурдно для нас...
- Ничего не хочу слышать! - вопил Христофоров. - Вы обернули моего отца в идиота...
- Если конечно идиотом называть каждого, кто находится не в этом мире, пискнул в ответ Игорек.
Наконец, Христофорова уняли. Под конец он разрыдался. "Простите меня", нелепо пробормотал он.
- Ну ты же видишь, Алеша, что мы не при чем, - растрогалась Анна, - кто знает, что может с каждым из нас произойти...
- Но все-таки мы верим в наше "я", в его бессмертие и победу над миром, вдруг загорелся, вмешавшись, Ремин. - Больше не во что верить, а тем более любить.
- Что с вами произошло? - вдруг, словно очнувшись от своего горя, проговорил Христофоров. - Вы никак стали Глубевцами?!..
Он был прав наполовину.
События развивались так, что покинув Лебединое, Ремин ринулся искать встречи с глубевцами и в конце концов нашел тех, кого искал. Он провел в их обществе несколько дней и поехал от них в Падовское гнездо - куда уже прибыла (после истории с Извицким) радостно встреченная Анна преображенный, взъерошенный, охваченный каким-то приступом веры в религию Я. Здесь он заразил всех своим упоением: вероятно все ждали этого взрыва или просто в душе накопилось слишком много любви к "я" и жажды его вечности и бессмертия. Даже Падов - по мере сил и возможностей - утихомиривал свои негативные силы...
Поэтому Христофоров попал в самую точку; при упоминании о религии Я и Анна, и Падов, и Ремин, и даже Игорек взвыли; юные - Сашенька и Вадимушка сидящие бок о бок, насторожились.
Ремин, шатаясь, отошел в сторону, к окну. Искаженный свет выделил его белое лицо; казалось, что-то ворочалось по углам; но старые бутылки из-под водки, нелепое тряпье на полу были безжизненны.
- Наше "я" - единственная реальность и высшая ценность, - заговорил Ремин, - надо не только верить в его бессмертие и в его абсолютность; не только любить свое "я" бесконечной духовной любовью; надо попытаться реализовать это высшее Я при жизни, жить им; испытывать от этого наслаждение; перевернуть все на сто восемьдесят градусов; и тогда мир превратится в стадо теней; все, что есть в нас тварного, зависимого, исчезнет; а Бог - это понятие имеет смысл только, если оно не отделено от "я"... - Ремин захлебывался. - Жить в "я", жить новой духовностью...
Было такое чувство, будто все метались в самих себе и к себе; руки Анны словно тянулись ввысь; казалось, воздух дрожал от тайных желаний и всплеска спасения; один Христофоров угрюмо молчал.
Анна, мельком взглянув на него, вдруг почувствовала ощущение какого-то органического превосходства; не удержавшись, чуть согнувшись, так что по всему телу прошло это ощущение превосходства, его дрожь, она подсела и с умилением погладила руку Христофорова; ему показалось, что где-то сзади него, в углу, запричитала помойная крыса.
- Одна деталь, Алешенька, одна деталь, - прошипела Анна, погрузив Христофорова в свои глаза. - Я хочу сказать об усладе солипсизма. Причем, это особенный необычный солипсизм... Так вот, Алешенька, - погладила она Христофорова, - тебе никогда не познать, понимаешь... никогда, какое наслаждение считать себя не просто центром мира, но и единственно существующим... А всего остального - нет... Тень... И даже не тень, ...А как бы нет... Какая это радость, какое самоутверждение... Никакая гениальность, никакое посвящение с этим не сравнится... Подумай только, вживись, столкнись с этим фактом - ничего нет, кроме меня, - ноздри Анны как-то даже чувственно задрожали от наслаждения.
Христофорова передернуло от отвращения. - Какой это восторг, какая тайна, какое объятие!.. Чувство исчезнования мира пред солнцем "я"!!... Ничего нет, кроме меня!.. Это надо ощутить во всей полноте, каждой клеточкой, каждой минутой существования; жить и дрожать этим... А "абсурд", чем абсурднее, тем истиннее...
