Примеч. Описанная чрезмерная печаль Петра Великого о кончине сего царевича была соразмерна той радости, которую он при его рождении чувствовал и изъявлял. В своеручном письме от 29 октября 1715 года объявляет он фельдмаршалу графу Шереметеву о рождении своего сына Петра Петровича, называет его дарованным ему от Бога рекрутом и приказывает своим именем поздравить тем всю армию. Смотри письма Петра Великого к фельдмаршалу графу Шереметеву, напечатанные в Москве 1774 года на стр. 148 письмо 190, которое в подлиннике здесь вместить почитаю за нужное. «Господин генерал-фельдмаршал! Объявляю вам, что сей ночи дал Бог мне рекрута отцовым именем; прошу господ генералов и прочих от вышних до нижних от меня поздравить и сие объявить. Петр Из Санкт-Петербурга в 29 день октября 1715 года».
103. Петр Великий по просьбе своей собаки прощает несчастного, впавшего в немилость
В Академическом кабинете натуральных редкостей между прочими чучелами хранится за стеклом бывшая комнатная и любимая Петра Великого собака, которую называли Лизеттою. Она так была привычна к Государю, что никогда от него не отставала; когда ж он выходил, то лежала в кабинете на софе, пока он возвращался; увидев же его, опять прибегала к нему, ласкалась, прыгала на него, ложилась против него, когда Государь садился; во время же обыкновенного его отдохновения после обеда всегда лежала у ног его. Сия верная своему хозяину собака, спасла некогда от кнута одного знатного придворного служителя, неизвестно по какому обвинению впавшего в немилость. Император весьма разгневался на сего несчастного, приказал посадить его в крепость и говорил, что прикажет высечь его на площади кнутом. Императрица и все придворные не почитали сего несчастного столь виноватым, каковым он казался разгневанному Императору, и потому старались спасти его и при первом случае просили Государя, чтоб он его простил. Но Петр Великий только более разгневан был сею просьбою и запретил, чтоб никто не осмеливался говорить о невинности осужденного и просить ему помилования. Сама Императрица не осмеливалась преступить сего запрещения: и потому думали, что уже не оставалось никакого способа к избавлению несчастного. На другой день поутру Государь по обыкновению своему поехал в Адмиралтейство и в Сенат, откуда возвращался он не прежде полудни. Между тем Императрица вздумала необыкновенной способ просить у Государя помилования осужденному, не преступая. его запрещения. Она приказала написать от имени Лизетты короткую челобитную, в которой сия собака представляла бескорыстную свою верность, описывала некоторые обстоятельства, доказывая невинность впавшего в немилость придворного служителя, и просила Государя рассмотреть сие дело и по сей первой её просьбе освободишь несчастного. Написав сию челобитную, положили ее Лизетте за ошейник, так что при первом взгляде можно было ее увидеть.
Как скоро Император возвратился во дворец, Лизетта подбежала к нему и ласкалась по обыкновению. Государь тотчас приметил у нее за ошейником бумагу, вынул оную и прочитав засмеялся и сказал: «И ты, Лизетта, с челобитными ко мне подбегаешь! Я исполню твою просьбу, ради того, что она от тебя еще первая». Потом Его Величество послал в крепость денщика с повелением освободишь арестанта и отпустить домой.
104. Любимцы Петра Великого
Великий российский монарх никогда не имел такого любимца, к которому бы он слепо был привязан, и который мог бы управлять делами и людьми, как хотел. Некогда в присутствии государя был разговор о любимце некоторого короля, который один мог все при дворе делать. Его величество сказал: «Так государством правил он, а не король. Я благодарствую за таких любимцев. Моими любимцами всегда будут те, которые всех честнее, и искуснее и отечеству полезнее. А Катенька моя всегда будет моею любимицею». – Казалось, что князь Меншиков, к которому Государь имел во многих делах отменную доверенность. и которого он милостью своею привел в состояние жить великолепно, дабы самому избавиться от неприятной ему пышности, был его любимцем; однако ж он не мог ни в чем брать преимущества пред другими, или уверять в чем-нибудь ложно Государя, не терпевшего обмана, или неправды, даже и в самых маловажных вещах. Монарх прощал ему столь же мало, как и другим, и наказывал его публично за самые легкие проступки. Приметив в нем злобу, или гордость, говорил ему с важным видом: «Александр! Александр! Не забывай, кто ты был и из чего сделал я тебя тем, что ты теперь». Некогда князь Меншиков вместе с некоторыми другими господами, снял поставку провианта, взяв за то гораздо больше обыкновенной цены, за какую прежде купцы ставили провиант. Государь узнал о сем нечаянно. Его величество, ходя по бирже, увидел там некоторых русских купцов, которые прежде часто ставили провиант, стоящих без всякого дела, и сказал им: «Как вы поживаете? Разве вам нечего делать, что вы стоите здесь в праздности?» «Нечего, всемилостивейший государь! – отвечал один из них: когда твои знатные господа захотели быть купцами, так нам купцам пришлось быть без дела. «Как это?» – спросил Государь. «Точно так, всемилостивейший государь!» – отвечали купцы. Император приказал двоим из них явиться на другой день в пять часов поутру к нему в Адмиралтейство. Там поговорив с ними, он узнал всё дело, касавшееся до последней большой поставки провианта. Приехав из Адмиралтейства в Сенат, говорил он о сей поставке, приказал князя Меншикова и других, участвовавших в оной знатных господ содержать в их домах под караулом; учредил следственную комиссию, и по исследовании дела определил взыскать с них большой денежной штраф. При сем случае Государь сказал Князю Меншикову: «На сей раз наказывают тебя денежным штрафом; но берегись впредь меня обманывать, в противном же случае наказан будешь гораздо строже.»
В другое время Государь узнал о коварстве князя Меншикова, который из зависти привел Государя на гнев против невинного и прежде отменно им любимого архитектора Ле-Блонда, о чем его величество после весьма жалел. Тогда Государь схватив его за ворот, бил спиною об стену и при каждом ударе говорил: «Ты, плут, в этом виноват!»[119]
105. Особенный анекдот, служащий примечанием к предыдущему анекдоту
В 1717 году Петр Великий, будучи в Париже у принял там в свою службу г. Ле-Блонда, одного из славнейших архитекторов тогдашнего времени и отправил его в Петербург, где хотел поручить сему искусному человеку поправление новозаложенного города. Но как он, увидев ошибку, сделанную в заложении линий на Васильевском острове, советовал Государю приказать все сломать и снова построить, но оставив Васильевский остров в прежнем положении, Государь приказал ему поправлять Петергоф и Стрелину мызу.» Его Величество, изведав великое знание сего искусного инженера и архитектора, удостаивал его отменною милостью и часто езжал с ним на шлюпке или в одноколке, смотреть строения, производимые в Петербурге и в его окрестностях. Его Величество привез его с собою в Петергоф, чтоб поручить ему, тамошнюю работу, и вознамерившись ехать оттуда в Олонец, поручил князю Меншикову главное смотрение над работою, которую Ле-Блонд должен был производишь в Петергофе, приказав ему доставлять архитектору без замедления все, чего он потребует, и во всём ему помогать. Чрез несколько дней Ле-Блонд предложил князю Меншикову, что не мало бы придало красоты саду, если б дикие и весьма неравные деревья были подровнены. Князь Меншиков, зная, что Государь не хотел того, чтобы обрубали его деревья, особенно в Петергофе, тотчас согласился на сие предложение и дал Ле-Блонду столько работников, сколько он требовал. Ле-Блонд немедленно приказал сим работникам обрубить сверху и равнять неравные деревья в саду и в зверинце, от чего зверинец получил бы весьма прекрасный вид. Но как скоро сия работа была начата, то Меншиков отправил к Государю, находившемуся тогда в Шлиссельбурге, курьера с известием, что французский архитектор велел подрубить деревья в Петергофском саду. Государь ничего так не берегший, как деревья, особенно которые сам он садил, испугался сего известия, и на другой день сам приехал в Петергоф в великом гневе.
Проезжая. мимо зверинца, увидел он работников на высоких подмостках над деревьями, кричал им, чтоб они перестали рубить; и думая, что им приказано совсем подрубить деревья, поскакал туда, чтобы тому воспрепятствовать. Ле-Блонд, совсем не зная о доносе князя Меншикова, встретил его с радостью. Но Государь, будучи в жестоком гневе, выбранил его и ударил палкой. Бедный Ле-Блонд, не видав Государя никогда столь гневного и совсем не ожидая такой встречи, так испугался, что занемог горячкою, отнесен был на квартиру и положен на постель. Между тем Государь осмотрев начатую в саду работу и видя, что ни одно дерево не было срублено, и что донос князя Меншикова был ложный, разгневался снова на него, и после того бил его об стену, как упомянуто в предыдущем анекдоте; к архитектору же тотчас послал извиниться и уверить его в своей милости. Но Ле-Блонд настолько был поражен сим приключением, что непрестанно после того был болен и умер в следующем году.[120]
