мне мама головой. — Где ты встречал людей без аппетита? Вот нас троя… Целый день подноси — будем за себя кидать без перерывки на обед. И всё одно голодными останемся. Аппетит же, как у вовцюг!.. [56] И на работу злые, как те остолопы… Видно, сколько ни ишачь, а до куска до вольного нам не добежать…
Глеб наложил палец на губы.
— Ма, тс-с-с… Вас заберут. Праздник! Май! Слышите, что Москва поёт? Послушайте!
Мы все наставили уши к дальнему бугру, к центру совхоза. Репродуктор оттуда орал наразлад со столба:
— Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
Песню то и дело отбрасывало куда-то в сторону, глушило громовым шумом, криками ура.
Передавали парад с Красной площади.
— Мы с чудесным конём,
Все поля обойдём,
Соберём, и посеем, и вспашем!..
— Ой да Господи! — плеснула мама руками. — Что они такое там себе поють? Шо ото за глупости бегуть из самой из Москвы? Ну где ото видано, шоб сначала собирали, потом сеяли, а уж потом пахали? Не наоборот ли треба? Можь, всё ж таки спервушки вспахай, потом посей, а уж посля собирай, если шо там наросло?
— Ма! Да за такущие речуги!.. — Глеб сложил по два раздвинутых пальца крест-накрест.
— А шо я сказала? Я саме главно не сказала… Где ото чёртяка мотае их с той конякой? Чем драть козла по радиву, лучше б прибежали с той конишкой к нам да подмогли посеять кукурузу…
— О-о! Чего захоте-ели, — в укоре зашатал Глеб головой. — Тут строгое разделение… Кто-то пашет, а кто-то с мавзолея ручкой машет… Так что им махать, а нам пахать-сеять…
А между тем столбовая кричалка в центре распалилась вовсю, мстительно драла глотку:
— Это е-есть наш после-едний
И реши-ительный бо-ой!
— Боже, — обмякло припечалилась мама, — когда ж кончится эта бесконечная войнища? Сплошняком бои, бои, бои… Бой за вывозку навоза… Бой за раннюю пахоту… Бой за сев… Бой за прополку… Бой за уборку… Бой за вывозку хлеба… Бой за чай… Бой за молоко… Бой за мясо… Бой за картошку… Бои, бои, бои… Неместные бои… Когда ж мы начнем жить миром?.. Раньше, я ещё дивчинка була, не знали никаких боёв. Робылы, гарно жили миром… Не сидели голодом… А посля как пошло, как пошло, когда голозадники полезли царювать. Робыть не хотят, с песенками да с плакатиками мотаються по хутору Собацкому, как те на цвету прибитые. С плакатиков хлеба не нарежешь… Вот ига нам попалась… Есть ли где в державе хоть одна сыта людына? Покажить мне такую. Я б пошла посмотрела…
— Никуда Вам не надо ходить. Вот, — Глеб ткнул пальцем в меня, — вечно прохлаждался по курортам!
— Ой, — возразила мама. — Да он самый голодный сытый. Из нашей семьи Антоха один был на курортах. Двичи був. В Бахмаро и в Сурами. Это под Тибилисом. Всей площадкой выезжали… То ли кончалась война, то ли уже сразу посля войны… Едешь, не знаешь, что и взять в гостинец. Наваришь картох в шинелях, позычишь по суседям кусок-два хлеба. Приедешь — картохи уже кислые от жары… Хлеб в мент сжуёт… Жуёт у меня на коленках, а сам плачет-жалится: «Воспитательница уложит нас вечером, говорит, делайте так вот, так вот. — Мама плотно закрыла глаза. — Мы изо всех силов делаем, делаем, а глазики не закрываются, хлебушка хочется…» Где ж он сытый?
— Да он сам мне хвалился, что на тот хлеб ещё амурничал с Танькой Чижовой.
— Не плети чего здря! — прикрикнула мама. — В детском саде какие ещё твои муры?
— Обыкновенные! — подкрикнул Глеб. — Помните карточку с курорта? На карточке они сидят на земле рядом. Танька пристроила ему на плечо свою головку. О чём это говорит? Ну-ка, Антониони, пошарь по мозгам, вспомни да доложи по всей форме суду.
— Спешу и падаю! — отрезал я.
Ишь, доложи! Ну нравилось мне бегать за нею. Ей нравилось убегать от меня. К ней почти никогда не приезжали. Как-то нас собрали снимать. Таня и говорит: «Чего сел рядома? Я всё равно уйду от тебя!» Я сказал: «Не уходи, что тебе сто́ит? Тебе не всё равно, кто рядом? Не уходи. За это я буду отдавать тебе весь мамкин хлебушек и всейные картошики!» Она не ушла. Засмеялась и положила ко мне на плечо свою головку… Хлеб и картошки всё равно не брала, всё равно всегда от меня бегала. А я бегал за нею…
— Глебка, так как увидеть живого сытого человека? Пешки босяком учесала б зараз хоть на берег земли… Абы одним глазком глянуть…
— Э нет! — подпустил пару Глеб. — Это Вы, ма, горите убежать пешей курой от работы? Не пройдёть!
— От работы, сынок, я бегать не умею… И жить гарно не умею… Ежли б всё получалось, как хочешь, высоко-о б мы вылезли. А то ты на гору, а оно тебя за ногу.
Глеб потягивается, показывает всем видом, надоели ему умненькие разговоры.
— По закону Архимеда, — бормочет нарочно тихо, — после вкусного обеда — два часа поспать!
— Какой сон в жару? — недоумевает мама. — Одно мученье.
— А сеять — курорт?
— Так то дело. Нам его за нас никто не стулит. Шо оставим сёдни, к тому прибежим взавтре… Оно можно всей семейкой завалиться под ольхой. Так на что было скакать сюда? Лучше уж дома. А то получится, плыли, плыли да на берегу затонули…
— Ма! — кричу. — Не переживайте. Утопленников не ожидается. Культпобег на речку отменяется!
— Так оно вернее, — теплеет её голос. Она обстоятельно, не спеша повязывает линялую косынку узлом на затылке.
Я закидал зерном просторный клок. Снизу, от ручья, всей троицей подступились его засевать.
— Ну, Господи, допоможи! — просяще проговорила мама, поплевала на руки.
— Вы уверены, что он Вам поможет? — повело меня навести справку.
— Верёвка крепка повивкою, — глухо молвила она, — а человек помочью.
— Людской!
— И е г о… Бог в помочь! — говорят стари люди.
— Только скажи и поможет?
— Поможет.
— Проверим… Бог в помочь, — как можно жалостней проскрипел я и подал тоху невидимому помогайчику. Но никто её у меня брать не спешил. — Где же ты? Милый Боженька?..
— Во-от он я! — Глеб круто, как щипцами, схватил меня за ухо и поволок в сторонку.
— Больно же!
— А ты, муходав, не балагань! — Он заговорил тише, пускай мама не слышит. — Чего ты издеваешься над матерью?
— И не думал.
— То-то и оно. Не думая!
— Да
