души – нельзя допускать ее жесткой посадки! Лучше в дорогу, на вокзал, в степь или горы или в далекий Самарканд.
А мы с мамой после ходили в церковь, что снять с души тоску мятежного деда.
Ветер тихо сипел в вершинах тополей. Падали мелкие веточки с желтыми смолистыми почками, смущая птиц.
С песчаного взгорка виднелся голубой купол Покровского собора.
Его золотой крест был таким витиеватым и полупрозрачным, что казался частью облаков или золотистых сумерек. Он почти сливался с вечерней зарею, будто существовал полулегально.
Дорога вела под уклон.
На обочине скребся ручеек, пробивший русло в грязном льду. На ребристом дне мутно шевелились ноздрястые комочки шлака.
Краснокирпичные стены церкви возникли, как всегда, неожиданно, за крайним домом переулка.
За ним открылась широкая площадь.
В темнеющем небе летали голуби: они резко спускались к земле, вспыхивая крыльями в свете церковных фонарей.
Между маленьких синих главок храма затесалась грязная труба – из нее шел серый дым, пахнувший березовыми дровами.
Арочные ворота, похожие на красные ладони, сомкнутые на кончиках пальцев.
Входящие люди жались друг к дружке, словно испытывали какую-то странную тесноту.
Был праздник Пасхи.
Оказывается, он бывал каждый год испокон веков – по закону небесных планет, что в определенное время заходят в свои звездные гавани.
На снегу перед каменными ступенями сидели и стояли нищие, крестясь, кланяясь и протягивая ладони. В глазах – мутные всполохи, как серо-коричневый шлак в ручейке.
На стенах церкви, словно в одной очереди с нищими, стояли нарисованные фигуры седобородых святых, одетых в легкие одежды, а руки и вовсе без варежек.
Внутри церкви было душно, полыхали свечи огненным блюдом. Мама купила две свечи. Протянула: «Твоя будет». Продвинулись мы недалеко, остановились у иконы Богородицы – заступницы женского счастья. У Девы Марии красивые восточные глаза. Маленький Иисус восседал на руках, как барчук! – умненький, старательный взгляд, – сразу видно, что отцовский мальчик.
Дети остро чувствуют разницу меж собой.
Отовсюду слышался тихий нескончаемый шепот.
– Служба еще не началась, – обмолвилась с кем-то мама.
Старушки в черных платках сидели на лавках вдоль стен или прямо на полу, словно на привале.
Под куполом летали воробьи короткими стежками, быстро садясь на приступок у верха колонн, словно тоже ожидая чего-то.
Посредине церкви стол, накрытый белой скатертью. На нем чашки с крашеными яйцами, горящие красным светом, будто их снесла сама Жар-птица. Тут же грибницы разных куличей, запахом напоминающие мое любимое лакомство – «ромовую бабу»!
Но вот возникло новое движение.
Люди вставали, смыкались и замирали, улавливая с какой-то наивной благостью начало зарождающего действа. Запели тонкие женские голоса. Словно бы раздвинули пространство храма. Стало свежо и вольготно, как будто открылись окна под куполом. Я оглядывал людей рядом, не в силах повторить движения их рук.
Голоса хора, казалось, еще не устремлялись, как положено им вверх, к куполу, но кружились низко над головами молящихся, собирая каждый отклик из души, словно птицы соломинки для гнезда. Женские голоса становились все тревожнее, слышалось в них какое-то робкое угасание. И вот они сметены порывом тугого баса. Но и он был вскоре удален раскатистым песнопением священника в золотом облачении.
Люди крестились уже как бы в защиту от чрезмерного напряжения. Многие опустились на колени, обнажив нас с мамой.
Голубые окна под куполом слились в круглый горизонт, от которого кружилась голова. Выше окон смотрело на нас огромное Изображение, уже не поддаваясь охвату детского зрения. И не столько из-за своих размеров, сколько от чувства моей внутренней хрупкости, которую Изображение это могло бы раздавить, попытайся я его понять.
Из женского хора, возродившегося после смятения нежными отголосками к молитве священника, выделился особо звонкий и чистый. Серебряный!
Медный бас гудел и ширился, ему смиренно вторил серебряный. Их трудно было назвать: мужской и женский. Скорее, две стихии: земля и небо. Бас ударял в небесный набат, верный своей толстостенной упругости. Серебряный обволакивал нежностью старославянскую скрытность и смягчал сокрушительность горних слов. Иногда серебряный голос отставал, словно теряя нить и внося смятение, но вдруг успевал убежать вперед и вывести на долгую ноту вступление хора…
Потемнели огни свечей, золото окладов икон, парча священников – все слилось в какой-то смутный фон, на котором песнопение лишь сияло ясным наивысшим светом. Я вновь поднял голову, пытаясь собрать из облачно-воинственных кусков росписи свой зрительный образ Бога. Но опять ничего не вышло. И я подумал, что Бог – это такое клейкое вещество, которым все в мире соединено! Страх и облегчение я испытывал одновременно…
На улице уже стемнело. Люди выходили, щурясь на первые звезды.
Нищие на паперти казались более усталыми и сникшими.
По церковному двору неторопливо шел батюшка, в полушубке поверх черной рясы. Юный семинарист, с рыженькой жидкой бородкой, нес воду в ведре с обледеневшим дном. На снегу въелись следы полозьев от детских санок, обрывки бумажных цветов. Мне нравилась эта забытая жизнь в церковном переулке. И еще важное чувство: здесь не было стыдно ни за нищих, ни за себя.
1
Пионерский лагерь был похож на первое поселение Рима – убежище беглецов и разбойников. Кого-то родители «сбагрили», чтобы самим отдохнуть, а кто-то и сам был рад смотаться от чрезмерной опеки.
Лагерь – как и древнее поселение на Тибре – был разделен на отряды с дисциплиной военного образца. Среди пацанов ценились сила и умение драться. У первых жителей Рима, согласно легенде, не было жен или возлюбленных. Девочки в лагере жили отдельно, как бы в «других племенах».
В центре лагеря стоял клуб с деревянными колоннами, напротив – высокая мачта с красным флагом. Асфальтовая площадка, где проходили линейки. Футбольное поле со скамеечками по краям и спальные корпуса в два ряда.
Деревянный корпус остеклен во всю стену: днем в нем было жарко, ночью луна заходила, как к себе домой.
На террасе ряды обуви: черные и синие вьетнамские кеды или цветные сандалии. Меж корпусов рукомойник – железная такса – из крашеной трубы торчали соски, над ней деревянные полочки для мыла и щеток. Трава под раковинами припудрена зубным порошком.
По утрам в воздухе пахло улитками. Детей выводили на зарядку под песню Высоцкого: «Если вы в своей квартире, лягте на пол, три-четыре!..»
Низко летали воробьи, чирикая на тех, кто сачковал.
Еще до завтрака детей собирали на «линейку» – пионерское каре – красные флаги, дробь барабанов, сдача рапортов. Затем строем шли в столовую, когда уже слегка подташнивало и не
