сделал небольшую паузу, глядя в открытое окно, в густоту сгрудившихся облаков, скрывавших предзакатное солнце, и мне снова показалось, что эта картина влила в его глаза каплю грусти, и сейчас все его мысли там, в отдалении. Кузьма отвел от окна взгляд, и мне снова подумалось, что я ошибся — никуда он в мыслях не уходил и грустным не был.
— Дорогие друзья! — сказал Кузьма. — Хорошо быть на земле человеком. Но не каждому это дано. Это светлое чувство не знакомо тому, кто считает себя выше других. Этого чувства лишен и тот, кто сломлен жизнью и уже не в силах поднять к солнцу свое лицо, — Кузьма замолчал, что-то обдумывая, и потом заговорил снова: — Я не знаю, за какие заслуги дается это счастье. Есть люди с большими, очень большими заслугами, но они лишены такого чувства. Значит, дело не в заслугах… Вы меня извините, я не мастер говорить, но я очень хочу, чтобы вы поняли главное…
Он снова сделал небольшую паузу, и видно было, с каким трудом он ищет нужные слова.
— За это человеческое счастье надо бороться. И бороться каждый день, каждый час! Бороться за человека, который в тебе есть, который заложен в тебе с рождения. Давайте вот за это и выпьем!
Весь вечер не покидало меня восторженное состояние. Оно продолжалось и утром, с того самого мгновения, когда, открыв глаза, я увидел себя лежащим в той же комнате, где желтый, как воск, потолок и во всю стену стеллаж с книгами, когда услышал за перегородкой еле различимые шаги Люды, готовящей завтрак. Почти одновременно встал со мною и Кузьма, показавшийся в дверях спальни.
Мы позавтракали и стали собираться: я — на автобус, Кузьма и Люда — на работу, Лена — готовиться с товарищами к экзаменам.
Люда крепко, по-мужски пожала мне руку и расцеловала.
От Лаймова до автобусной остановки на тракте около трех километров по проселочной дороге.
— А если взять чуть правее, пройдем садом, — предложил Кузьма.
— Ну конечно, садом! — согласился я с радостью.
Когда мы вышли, я заметил на правой стороне села молодой лесок. Березки, белевшие, как свечки, ровными стволами. Веселые клены, тонкие трепетные осинки. А когда мы подошли поближе, я понял, что принял за рощу защитную полосу, опоясывавшую весь сад. Деревья тянулись в три ряда, а между ними густо росли кусты акации и рябины.
Когда мы прошли сквозь густую защитную полосу, я ахнул: весь сад был усыпан бело-розовыми лепестками.
— Чувствуется, вас ждет хороший урожай, — восхитился я. — Как густо цвели!
— У нас каждый год неплохой сбор, — сказал Кузьма.
— Как так? — удивился я. — Это вроде примета яблони: год родить, год отдыхать.
— Нет, не совсем так, — поправил меня Кузьма. — За яблоней ухаживать, она каждый год будет радовать.
— Видать, у вас много мичуринских сортов, — показал я на два ряда стройных молодых красавиц яблонь, поднимавшихся заметно выше других.
Кузьма добродушно рассмеялся:
— Нет, дорогой, эти как раз свои, местные. Мне немало сел пришлось объехать, чтобы найти старинные сорта, которыми славился наш край — боровинку, скрижапель, антоновку, анис, мирончик. Ведь за войну у нас совсем не стало садов. Да и после войны, — сам знаешь, какой им был почет.
Мы прошли мимо плантаций смородины, малины, черноплодной рябины. Потом начались ряды вишен, слив, груш.
— Жаль, вот угостить нечем, — огорченно сказал Кузьма. — Ничего в саду не храню. Через полтора-два месяца приезжай. Не сможешь с женой, приезжай с ребятами. Буду ждать вас, и Люда тоже. Вон и автобус твой идет, — Кузьма кивнул в сторону ближайшего холма, опоясанного черным ремнем асфальта.
Мы подошли к остановке в тот момент, когда бело-голубой автобус, сверкая стеклами и никелем, уже сбавлял скорость.
Кузьма обнял меня за плечи, отстранив подальше от моей спины свои железные протезы. Автобус плавно остановился рядом с нами, и Кузьма опустил «руки». Глядя на меня грустным, размытым взглядом, он слабым кивком молча попрощался.
Автобус быстро набрал скорость и понесся по свинцово-синей трассе. Я долго смотрел, как шагает к своему саду Кузьма, пока он не растворился в густой буйной зелени.
Оказалось, не я один наблюдал за ним. Почти все, кто сидел в автобусе, проводили взглядом Кузьму. Сидевший впереди седой старик громко сказал, обращаясь ко всем:
— Видали? Вот это и есть знаменитый садовод Вельдин. Без рук человек, а какое чудо сотворил?
Несколько пассажиров охотно включились в разговор со старичком. Каждый рад был сказать доброе слово о Кузьме, хотя никто, пожалуй, не знал его лично. Пассажиры чувствовали, что я мог сказать о Вельдине куда больше любого из них, не случайно же тот обнимал меня, — но не спрашивали, уважая мое молчание. Я чувствовал на себе их внимательные, добрые взгляды, и меня все сильнее охватывала волна горячей благодарности к моему новому другу, к его саду, который будил столько доброго в людях. До свидания, вельдинский сад! Шуми прибоем, как шумит наша жизнь!
Глава первая
УСКОЛЬЗАЮЩИЙ СЮЖЕТ
Из моего сада открывается вид на широкую пойму родной Мокши — пейзаж, в любое время года по-своему красивый, волнующий.
Река, делая крутой изгиб, подступает к самым домам села. Приволье ребятне: утром вместо нудного умыванья можно бултыхнуться в прохладную, бодрящую воду, пугая стаи серебристых мальков. Да и нашему брату, пожилому человеку, приятно вечерком после работы не спеша спуститься к реке, смыть дневную усталость. А посидеть, посумерничать над тихо катящей свои воды рекой, последить умиротворенным взглядом за низко стригущими над темнеющим на глазах зеркалом воды ласточками — лучшего средства для успокоения и придумать нельзя.
С мольбертом я люблю выходить в сад ранним утром, когда за поймой, из-за гряды густо-зеленого дальнего леса, первыми вестниками наступающего дня вырываются теплые лучи встающего солнца, когда все вокруг неуловимо меняет окраску вслед за тем, как лучи эти набирают силу, накаляясь и багровея. Только лишь все: и пойма, и гряда дальнего леса, и купы садов, и сама река, укутанная легким туманом, — было серовато-голубым, как уже зарумянилось, заалело, а потом и вовсе раскалилось до ослепительной белизны. Значит, поднялось солнце. Начался новый день.
Не успевает кисть за этой буйной игрой красок, которые живут в самом воздухе утра, бодрящем и свежем, вызывающем желание сделать что-то доброе, нужное всем людям!
Случалось, я мастерил несколько подрамников и расставлял их вокруг себя веером, а потом,
