Къ тому же видѣла она, злорадно видѣла, что въ борьбѣ своей Симеонъ страшно одинокъ. Онъ былъ изъ тѣхъ благодѣтелей семьи, отъ которыхъ благодѣянія принимаютъ, но благодарности за нихъ не чувствуютъ, и все, что они ни дѣлаютъ для другихъ, вызываетъ въ этихъ послѣднихъ скорѣе досаду какую-то, удивленіе и скрытую насмѣшку. Семья, для которой тянулся онъ изъ послѣднихъ силъ, рѣшительно не любила старшаго брата. И больше всего тѣ, кто чувствовалъ себя наиболѣе на него похожимъ: Модестъ, котораго коньякъ и ранній развратъ, быстро разлагали въ совершеннѣйшую и небезопасную дрянь; и волченокъ Викторъ, наоборотъ, съ четырнадцатилѣтняго возраста заковавшійся въ суровый аскетизмъ, неутомимый читатель серьезныхъ книгъ и мучитель напуганной фантазій гимназическихъ директоровъ и инспекторовъ, потому что изъ трехъ гимназій его удаляли за организацію кружковъ саморазвитія, которые до тѣхъ поръ принимались за кружки политической пропаганды, покуда, съ досады на придирки, въ самомъ дѣлѣ, ими не стали… Этотъ мальчикъ, одинъ изъ всей семьи, почти ничего не стоилъ Симеону и раньше всѣхъ ушелъ изъ семьи, пробивая себѣ одиночную, суровую дорогу въ жизнь грошевыми уроками, перепискою, корректурою…
Глухое презрѣніе, которое Симеонъ чувствовалъ въ отношеніи семейныхъ къ труду своему, волновало его жестоко.
— Точно я имъ щепки даю, a не деньги, потомъ и кровью добытыя! — жаловался онъ другу своему Епистиміи Сидоровнѣ, запираясь съ нею для совѣтовъ, совершенно какъ запирался покойный отецъ.
Мало-по-малу онъ потерялъ терпѣніе, озлобился, начались столкновенія, крики въ домѣ, ссоры… Въ представленіи братьевъ и сестеръ, Симеонъ пересталъ быть братомъ Симеономъ, a превратился въ полу-комическую, полу-страшную фигуру «отче Симеонтія»… Когда онъ объявилъ о временномъ распадѣ семьи и о своемъ переѣздѣ къ Лаврухину, никто не огорчился, a многіе неприлично обрадовались. Съ своей стороны Симеонъ, разставаясь съ братьями и сестрами, думалъ крѣпкую думу:
— Я далъ слово покойницѣ-матери не покинуть ихъ и вывести въ люди. И выведу, слово Симеона Сарай Бермятова крѣпко. Но я достаточно знаю васъ, каковы всѣ вы, голубчики! И, если сбудутся планы мои, вы въ нихъ не участники. Не мы будемъ богаты, a я буду богатъ.
Итакъ, разсыпались Сарай-Бермятовы по чужимъ семьямъ. Ушла искать пріюта въ какой-нибудь новой семьѣ и послѣдняя гувернантка Аглаи и Зои, красавица Эмилія Панталыкина, весьма облегчавшая Симеону его холостой быть. Сперва задумался было Симеонъ, не устроить-ли ее вмѣстѣ съ собою при старикъ Лаврухинѣ, въ качествѣ лектриссы, что-ли, или переписчицы. Но струсилъ:
— Нѣтъ, слишкомъ хороша и умна. И жадная. Это — вводить волка въ овчарню. Если она захочетъ, то — не успѣемъ оглянуться, какъ старикъ окажется y ея ногъ. И тогда капиталовъ его не удастся понюхать не только мнѣ, но даже и самому оберъ-любимчику, Васенькѣ Мерезову.
Вотъ когда Иванъ Львовичъ Лаврухинъ, если-бы зналъ разсужденіе Симеона, могъ бы записать въ альбомъ свой, что Симеонъ сдѣлалъ большую глупость. Эмилія крѣпко любила его, вдесятеро больше, чѣмъ сдержанная натура ея показывала, и была бы любовнику своему вѣрною союзницею. Но основною чертою характера Симеона было глубокое, подозрительное недовѣріе ко всѣмъ, кто его любилъ. Онъ почему-то рѣшилъ однажды навсегда, что его нельзя любить искренно, и потому съ тѣми, съ которыми сближался, бывалъ насмѣшливъ, жестокъ, коваренъ, презрителенъ — не хуже байроническаго героя какого-нибудь, свысока издѣвающагося надъ людьми. Нѣкоторое исключеніе онъ дѣлалъ для Епистиміи, слишкомъ наглядно доказавшей ему свою преданность. Да, кромѣ того, онъ считалъ ее, съ барскаго высока, — достаточно, можетъ быть, даже необычайно смышленою для той низменной среды, изъ которой она происходила и въ которой вращалась, но между умомъ этой среды и своимъ дворянскимъ интеллектомъ онъ предполагалъ разную породу и стѣну непроходимую.
Иванъ Львовичъ началъ часто хворать. Подагра гуляла по его тучному тѣлу и, въ дни ея, старикъ становился невыносимъ настолько, что даже самъ сознавалъ это. Злость свою срывалъ на Симеонѣ, глумился, шутовалъ. Унижалъ племянника всячески. Открыто, при людяхъ, говорилъ ему, что видитъ его насквозь, какъ онъ за наслѣдствомъ охотится, да шишъ получить. Это былъ единственный разъ, когда нервы Симеона не выдержали, и онъ крѣпко отчиталъ дядю.
— Если подобная шутка повторится, — твердо сказалъ онъ, — то мы должны будемъ разстаться, при всемъ моемъ уваженіи къ вамъ и желаніи быть вамъ полезнымъ.
Сконфуженный старикъ просилъ извиненія. И онъ самъ, и Симеонъ отлично знали, что разстаться сейчасъ невозможно, и они должны другъ друга терпѣть, какъ бы ни было трудно обоимъ. Одолѣваемый немощами, обезножившій Иванъ Львовичъ почти былъ лишенъ возможности вступаться въ свои дѣла, a Симеона онъ, считавшій всѣхъ людей ворами, мошенниками и подлецами, все-таки, обучился считать воромъ, мошенникомъ и подлецомъ въ нѣсколько меньшей степени, чѣмъ остальныхъ своихъ ближнихъ.
Холостякъ и большой циникъ по женской части, Иванъ Львовичъ смолоду отдалъ усерднѣйшую дань наукѣ страсти нѣжной, обращая ее, по увѣренію губернской сплетни, даже на родныхъ сестеръ. Но, чѣмъ становился онъ старше, тѣмъ дальше отходилъ отъ сложныхъ романическихъ интригъ и приключеній, тѣмъ больше укрощалъ свою «проблему пола» и свелъ ее на конецъ къ тому откровенному разрѣшенію, что въ домѣ его всегда жила очередная сожительница по вольному найму и договору — до первой провинности, a тамъ паспортъ въ зубы, деньги за два мѣсяца впередъ — на, подавись! и маршъ!
— Я, — говорилъ Иванъ Львовичъ, — въ этомъ случаѣ поклонникъ и подражатель великаго нашего композитора Михаила Ивановича Глинки: кому нужна жена, кому любовница, a мнѣ, старику, по немощамъ моимъ, требуется нянюшка… ха-ха-ха… нянюшка!
Нянюшекъ этихъ, на глазахъ Симеона, Иванъ Львовичъ смѣнилъ великое множество. Одинъ годъ былъ такой неудачный, что, по своей системѣ выдавать увольняемымъ вознагражденіе за два мѣсяца впередъ, Лаврухинъ сосчиталъ, что жилъ онъ въ году этомъ двѣнадцать мѣсяцевъ, a безпрерывно мѣнявшимся «нянюшкамъ» оплатилъ сорокъ восемь. Это привело его въ негодованіе, особенно послѣ того, какъ послѣдняя нянюшка, изъ нѣмокъ, украла y него дорогой старинный хронометръ,
— Нѣтъ ли хоть y тебя, Симеонъ, — жаловался онъ, — такой на примѣтѣ, чтобы была не вовсе дура и можно было бы положиться, оставшись съ нею вдвоемъ, что она не впуститъ любовника — перерѣзать мнѣ горло и взломать несгораемый шкафъ?
Симеонъ усмѣхнулся.
— A это тоже входить въ мои обязанности? — сказалъ онъ.
— Ну, для дяди то…
— Пожалуй, есть, — подумавъ, протяжно молвилъ Симеонъ. — Только ужъ не первой молодости и свѣжести. A то и человѣкъ надежный, и женщина занимательная, и даже, какъ товарищъ скуки, не ударитъ въ грязь лицомъ, — можетъ и поговорить интересно, и почитать вслухъ, и въ пикетъ отлично играетъ, и въ шахматы, и, когда вамъ нездоровится, припарки сдѣлаетъ, и первую помощь подастъ… Но повторяю: немолода и уже порядкомъ увяла.
— Однако, не вовсе рожа? — хладнокровно вопросилъ Лаврухинъ.
— Напротивъ!.. Иконописна нѣсколько, но…
— Это ничего… ха-ха-ха!.. это я даже люблю, чтобы — подъ византійское письмо…
— Въ такомъ случаѣ, найдете ее весьма привлекательною… глаза даже рѣдкой красоты…
— Другъ мой, — воскликнулъ старый циникъ, — тогда я ничего лучшаго и не желаю: это даже роскошь. Ибо я преслѣдую цѣли не эстетики, но физіологіи… Я вѣдь, слава Богу, русскій человѣкъ, милый мой Симеонъ. A слыхалъ ты выразительную русскую поговорку о рожѣ, которую можно фартукомъ прикрыть? Это, братъ, эстетическая квинтъ-эссенція истинно-русскаго любовнаго романа…
И вотъ… — Епистимія въ «нянюшкахъ» при старомъ, больномъ, рѣшительно, хотя и медленно, пошедшемъ къ могилѣ, Иванѣ Львовичѣ Лаврухинѣ. Ради этого она должна была разстаться съ Гришуткою и, такъ какъ не хотѣла довѣрить его Соломонидѣ, то, въ самомъ дѣлѣ, предпочла отдать въ мальчики знакомымъ купцамъ, хорошимъ людямъ.
— Ну, Епистимія, — думала она въ первые дни, когда убѣдилась, что успѣла заслужить совершенное благоволеніе Ивана Львовича, — теперь только не зѣвать, будетъ богатъ Гришутка… Это не y Сарай-Бермятовыхъ — по мелочамъ… тутъ, при умѣ, сотнями и тысячами пахнетъ…
Шли недѣли, мѣсяцы, потомъ пошли годы. Иванъ Львовичъ день ото дня становился капризнѣе, требовательнѣе, сердитѣе, a «нянюшка» не мѣнялась. Ровная, спокойная, безгнѣвная, всегда тактичная, Епистимія — и черезъ пять лѣтъ послѣ того, какъ вошла въ лаврухинскія палаты, — не сдѣлалась хоть сколько-нибудь фамильярнѣе со старикомъ, a преданность и безкорыстіе свое доказала ему въ столькихъ выразительныхъ случаяхъ, что еще разъ поколебался дряхлѣющій скептикъ:
— Кой чортъ? Неужели я доживу до такого чуда, что на старости лѣтъ буду окруженъ порядочными людьми? Сперва Симеонъ, потомъ эта…
