стоит стул. Я огибаю его. Выхожу на улицу, мне навстречу несётся Подкидыш, прыгает вокруг меня, лижет ладони.
Умываюсь водой из бочки, выхожу за калитку, пересекаю дорогу и толкаю рукой калитку соседей.
– Привет, Саня! – говорит Игорь.
Прохожу на кухню, сажусь за стол. Тётя Валя наливает чай в приготовленную для меня кружку.
Сжимаю её в ладонях и дую на горячую поверхность.
Тётя Валя садится напротив меня.
– Саша, ты кричал ночью. Что случилось?
– Ничего.
– Гости были?
У тёти Вали голубые глаза.
– С кем ты говорил?
– С чёртом.
Больше меня ни о чём не спрашивают.
От соседей направляюсь в церковь. Дорога занимает три часа. Подкидыш увязывается за мной.
Оставив его у входа, захожу в храм.
Высокие колонны стремятся вверх, в ногах полутьма, вдалеке Мадонна качает на руках младенца, вдоль стены тянутся гнутые подсвечники с зажжёнными свечами.
Вглубь не прохожу. Поворачиваю налево, где под стеклом разложены серебряные цепочки, крестики, иконы с изображением святых и молитвы. За стеллажом на табуретке горбится сухонькая старушка, укутанная платком. В углу стола приютилась деревянная коробка с прорезью, на ней написано: «Для пожертвований».
Достаю из кармана все деньги, какие есть, и сую в прорезь.
– Дай Вам Бог здоровья, – бормочет старушка, не поднимаясь с табуретки. – Да пребудет с Вами Господь.
До обеда слоняюсь по улицам. Небритый, помятый, с ввалившимися кругами под бровями. Прохожие шарахаются от меня.
Я сильно переживал по поводу сломанного носа.
– Не ходи на бокс. Там сломают нос, – говорила мама.
Я боялся, что сломанный нос изуродует моё лицо, и не записывался в секцию бокса.
К овальной картошке на лице добавились угри. Словно черви, они вгрызлись в кожу на щеках, на лбу, на подбородке, под носом, разъели её, вздулись красными буграми, засохли твёрдыми точками. Когда они появились, я настолько был удручён уродством, что решил: одним увечьем больше – одним меньше – не имеет значения. Под монотонный голос учительницы на уроке я клал подбородок на скрещенные руки, хотя знал, что руками лицо трогать нельзя. И всё равно упирался подбородком в них и зарывался в ладони, чтобы угрей было больше. Уродство – так уродство. Спохватился, будучи совсем безобразным, и не один год ушёл на избавление от прыщей.
Захожу в библиотеку, поднимаюсь на второй этаж в читальный зал.
Сегодня за лакированным столом пожилая библиотекарь. Она провела полвека среди книг и ничего в них не понимает, прожила жизнь и не научилась чувству такта.
– То же самое? – спрашивает она. – Сколько можно? – ворчит и удаляется за книгами.
Возвращается с большой стопкой: «Поэзия французского символизма», «Поэзия всех народов мира», «Русская поэзия девятнадцатого века», «Устное народное творчество», «Обряды и обычаи наших предков».
– Ты их наизусть учишь?
– Картинки разглядываю, – отвечаю я.
В книгах ни единого изображения. Библиотекарь хлопает совиными глазами из-под толстых очков.
Располагаюсь за дальним столом и погружаюсь в похоронные обряды и поэзию, посвящённую смерти.
Смерть – красивая девушка, требующая к себе постоянного внимания.
Глава 12
У басен бытия одна мораль – могила.
Петрюс Борель
Осень напоминает о времени.
Минутные стрелки кромсают дороги и дома, срезают крыши и ломают постройки. Идут по улице, как огромные ножницы, рассекая с каждым шагом витрины магазинов, тротуары, машины, опоры с проводами, деревья с птицами на ветках, детские рисунки на асфальте и случайных людей, капли дождя, ловя их в полёте, усталость на лицах и задумчивость в глазах, брюки и футболки из шкафов и чемоданов, школы и другие здания – оконные стёкла лопаются, разлетаясь на куски, металл смалывает их в крошку, медленно и монотонно. Шаг за шагом. А кажется так быстро.
Время отрезает жизнь от меня большими ломтями. Острой пилой водит по запястьям и лодыжкам. Отпиливает ступни, ладони, палец за пальцем, фалангу за фалангой, миллиметр за миллиметром, день за днём, минута за минутой. Я двадцатипятилетний калека, без рук и без ног, туловище, которое ползёт на культях. Я ползу, а время режет меня. Тяну за собой обрубки, а оно водит по ним зубьями, сдирает кожу, вгрызается в мясо, цепляется металлом за кости, крошит их. Я уменьшаюсь с каждым новым днём.
Время долго стояло в стороне, придерживая рукой в шёлковой перчатке большие изогнутые картонные очки. Наблюдало как я взрослел. По всему миру миллионы таких соглядатаев. Они укрылись в углах спален, встали в изголовье кроватей, затаились в подворотнях, у подъездных дверей, за поросшими зимой окнами. Они одеты во фраки и маскарадные маски, с картонными очками у бесцветных глаз. Любой из них сам по себе, и все они – единое целое.
Во дворе пятиэтажного дома школьный стадион, двое ворот и беговая дорожка. Трое мальчишек играют в «петуха». Смысл игры в том, чтобы забить мяч в ворота минимум в два касания ногой. Вратарь – тот, кто провинился: промахнулся по воротам – и мяч улетел за линию поля, два раза подряд коснулся мяча или дотронулся до него рукой; и два подростка, которые хотят забить ему гол. Один подкидывает мяч вверх – только ногой, руками трогать нельзя, – другой бьёт по мячу. Тот, кто пропустил пять голов, кукарекает или становится спиной к победителям на расстоянии пяти метров, и те пинают мяч, целясь ему ниже пояса.
– Привет, пацаны! – говорю я.
Подростки тринадцати-четырнадцати лет прекращают игру.
– Здрасьте, – отзывается один из них, крепкий парень в джинсах и футболке.
– Можно с вами поиграю?
У подростков кислые физиономии. Пацаны не знают, как отказать: нет желания со мной возиться, но и грубить опасно. «Прихоть взрослого», – написано на их лицах. А у нас разница всего в десять лет. Правда, на моих висках блестит седина, и я часто забываю бриться, стригусь редко, сам, ножницами.
– Можно, – соглашается Крепыш.
– Встану на ворота, раз новенький.
Вратарь с неохотой покидает своё место.
– Тогда с нуля начинать, – говорит он.
– Да я могу сразу пару очков на себя взять, и продолжим.
– Лучше с начала, – отрезает Крепыш.
Я становлюсь на ворота. Пацаны вяло перекидываются мячом. Три раза я его ловлю, два раза отбиваю, один раз пропускаю гол.
Крепыш говорит:
– Ой, я забыл: мне домой срочно.
– Ага, мне тоже, – добавляет бывший вратарь.
Мальчишки ловят мяч, собираются и уходят. Я остаюсь один между перекладин. Стадион пуст. Слева и справа желтеют деревья, небо над ними набирает тёмных красок, с четырёх сторон на поле давят бетонные плиты, сотни соглядатаев ютятся за стёклами и шторами, и я белею маленькой точкой на картине умирающего города, тону, захлёбываясь сухими листьями, разводами дождя и масляными красками сентября. Осень на полотне города наводит кисточкой жирные штрихи увядания и закрашивает меня, будто меня и нет.
Днём, бродя по кладбищу, я услышал голос. Он исходил от свежего захоронения, полного искусственных и живых (каких живых? – мёртвых – убитых!) цветов.
– Помогите, – шептал хриплый женский голос.
На фотографии симпатичная девушка. Дата рождения: 05.04.1985. Дата смерти: 17.09.2003. Её душе предстоит взобраться на высокую
