Слышала от людей - разукрашивает Яринка хату, разрисовывает писанки. Удивлялась. И на что это ей? Дома ничего подобного не делала. Чудит, да и только. Кормят - живи да моли у бога здоровья.
А Степан все хмурился и злился. Молчала - не из покорности, а желая выбрать подходящий момент и уколоть. А он, наверно, почувствовал это и сам затаился - тоже выжидал. И София боялась, что муж не сдержится и взорвется, и молчала уже от страха. И Степан знал, почему притихла она, и нагнетал в себе злость - погоди, погоди, дождешься на свою голову лиха!..
И, так оба затаившись, все молчали и молчали.
Но вот внезапно разразился гром.
Прибежал Павлик Титаренко, выпалил:
- Тетя Сопия, Ягина повесилась!.. А мать нагвались да вегевку пегегезали!.. Стгах, да и только...
София словно оплыла вся книзу. Тело опадало, как снежная баба на лютом солнце.
Изнеможенно пятилась, пока не набрела на лавку. Ох! - и села.
- Так как же это?.. - лепетала. - Иль она... ох!
- На кговати, - радостно пояснил Павлик. - Пгивязала вегевку к спинке да и... Хгипит себе, а двеги залегла. А мать пгишли со двога, услышали да... Как саданут плечом!.. - Павлик весь сиял оттого, что важная новость для взрослых принесена им. В другой раз он с радостью выслушал бы похвалу, но теперь заметил, как мертвенно побледнела тетка София, и смутился. - Вы, тетя, не плачьте, она ожила. Мать на нее воду лили, тгясли за плечи и кгичали, как сумасшедшие...
Немного оправившись, София выбежала, забыла даже хату замкнуть.
Еще не успела и дух перевести в хате сватов, не успела рта открыть, как Палажка возмущенно забубнила:
- Чудеса, да и только! На кой прах мне вся эта маета, а?! Да перевешайтесь вы все до единого, но только не в моей хате! Не на мою голову!.. Восподи, восподи, за что ты меня так тяжко караешь?!
И София поняла - выкричаться ей здесь не дадут. И все ее обиды высказать тоже не позволят. И переложить вину на них она тоже не сможет. Оставалось одно - во всем обвинить Яринку.
И она завопила:
- Лелеяла, растила, ночей не спала! Думала - будет покорной да работящей!.. А она, бездельница, задурила голову такому человеку, красивому да именитому!.. Да не работает, как все люди, а все чудит да привередничает. И до коих пор это будет продолжаться, а?! Косы повыдираю негоднице!.. Своими руками... - София уж и не знала, что еще она сделает своими руками. Поэтому поутихла, шмыгнула носом и спросила спокойно: - Так где ж она, бесова дочка?..
С видом кроткого возмущения сваха молча поджала губы.
- Видит бог! - загудела Палажка словно примирительно. - А нам такое ни к чему.
- Вестимо, - вздохнула София и направилась в другую комнату. Там было уже все прибрано, но пол еще мокрый.
- Яри-ина!..
Молодичка лежала на кровати, укрытая плохонькой дерюжкой. Глаза так плотно зажмурены, как у человека, шипящего от боли. Должно быть, не желала видеть и мать - не шелохнулась даже.
- Ярина! - еще раз позвала София. - Что ж это ты, бесстыжая?! Ни стыда ни совести! Что ж мне с тобою делать, а?!
А молодичка молчала.
- Ну, ты гляди!.. Чудеса, да и только!
И обе свахи, не сговариваясь, вышли из комнаты. Палажка пошарила под тюфяком на нарах и вытащила веревку.
Поморгала мудрыми темными глазами - осуждение, насмешка, сочувствие, - протянула веревку Софии.
- Нате вам. На счастье. - И приложила руку к щеке, будто у нее болели зубы.
Молчали.
"Сейчас скажет - заберите!"
"Сейчас скажет - заберу!"
И дожидались лишь, кто первая...
"А черта лысого!"
И переглянулись.
"Кого бог соединил, тех только бог и разлучит!" - так мысленно произнесла София.
И сваха поняла это, вздохнула тяжело:
- Ох, грехи наши, грехи!..
И София тоже поняла и тоже вздохнула - с облегчением.
- Грехи наши, грехи!.. Вот, гадство!..
Палажка была умна и осторожна. И хотя душу ее до сих пор жгла щемящая боль, загудела успокаивающе, с равнодушной ласковостью:
- Да уж как-нибудь... Ой, грехи наши тяжкие!.. Однако перемелется, мука будет... Не журитесь. Бог даст день, бог даст правду. И не принимайте близко к сердцу. Иль не было и у меня, да и у вас, чтоб белый свет становился не мил?.. Было. Бы-ыло!.. Бывало, что и под копной дитя приведешь, в глазах темень, однако жить надо и робить надо! И дети помирают, и сама за ними в яму бросаешься, и сама помираешь, да бог смерти не дает. И если восподь заповедал в поте лица своего, то и покоряешься, пока ангелы душу заберут. Вот и все, что нашего на земле.
- А правда, правда ваша!
Черная и большая, плоская, как тень, Палажка неторопливо сновала по хате, собирала на стол. Вытерла чарку внутри большим пальцем, небрежно стукнула ею рядом с бутылкой.
- Так садитесь.
И сама села, безрадостная и неподвижная, задумчивая и мудрая, как добрая ведьма.
- Так выпьем, чтоб обтерпелось!
- Дай боже здоровья!
Потом София плакала и чувствовала себя девочкой в келье суровой схимницы.
- Правда ваша, правда!..
Ей было неловко зайти к дочке еще раз. Размашисто поклонилась образам, поцеловалась со свахой и ушла.
Дома толклась бессмысленно, как лунатик, и все чего-то ждала. Какого-то вестника - и не доброго, и не злого. Раздевалась на ночь и поглядывала на окно - вот сейчас кто-то постучит. И страха не было, и радости от этой встречи не ждала.
А когда упала в постель, все тело и мозг налились холодной негнетущей тяжестью, перестала ждать вестника, мысли шевелились, как замерзшие пчелы, на мгновение загудели и внезапно смолкли.
Проснулась с солнцем уже без тревоги, но чем-то недовольная. Словно ее обманули.
За поворотом улицы послышался конский топот. Неслись наметом.
В сонном тихом селе этот звук воспринимался как стук встревоженного сердца.
Это никак тот вестник. Софии показалось, что по бокам и по спине ее погладила мертвая рука.
Степан...
Уже различала его лицо. Оно было черным, не только от плотного загара, но и от злой крови.
Знает... Зна-а...
Ноги ее противно задрожали, сердце оборвалось. И не могла тронуться с места.
Не доезжая до ворот, загарцевал, дернул жеребца за уздечку, ударил шпорами и перемахнул через плетень, вытоптав сажени две картофельных кустов.
И, бойко помахивая головой, конь пошел на нее.
И она уже видела черный огонь в глазах мужа, но нагайка в его поднятой руке - не для нее.
Все произошло так неожиданно, что она не успела даже вскрикнуть. Только ногам стало мокро, и от стыда, но не от жгучей боли, София съежилась, подставляя ему налитую раздвоенную спину. Но боль стала нестерпимой, и она закричала. Тогда Степан с остервенением выхватил саблю из ножен и плашмя ударил ее ниже спины.
И только от этого София пришла в себя и опрометью кинулась в дом. Пока он слезал с коня, женщина успела запереться на засов и, привалившись спиной к двери, всем телом чувствовала мощные толчки, когда Степан рвался в сени.
И все это молча. Затаившись за дверью, София слышала, как резко дышит он.
"Господи, спаси и помилуй!"
И, вопреки своим стыду и обиде, София преисполнилась трепетной, почти нежной радостью - впервые в жизни муж ее побил!
Не раз слыхала она от молодиц, как их колотят мужья, не понимала той горькой их гордости, когда они показывали друг другу свои синяки. Ох и лупцевал же, бешеный!.. И только сегодня изведала эту дикарскую радость муж должен быть, хотя бы раз в жизни, зверем!.. Точно так же он должен озвереть, когда кто-то чужой позарится на его жену!
Круто выругавшись - и это жена ему простила! - Степан звякнул саблей о стремя и куда-то уехал.
А София, всхлипывая от боли, обиды и какой-то щемящей, но радостной тоски, вошла в хату и, подоткнув юбку, шагнула в ушат и начала сливать себе на ноги.
- А зачумился б ты... бешеный... Чтоб тебе шею свернуло!.. Чтоб тебе кровь в голову кинулась!..
Но ругала его - за кофту, лопнувшую в нескольких местах, да за синие полосы, что продержатся на теле с неделю, а не за то, что муж причинил ей боль и опозорил.
И, постепенно стихая, София подумала с молитвенной самоотверженностью: вот теперь буду слушаться его вечно!.. Ведь это муж! Это же... му-у-уж!..
А когда завидела на улице гурьбу людей во главе со Степаном, который нес, как ребенка, как обиженную святую, худенькую и гибкую, как лозинка, Яринку, она широко распахнула двери.
- Слава богу! Слава всему святому!
Побежала впереди него открывать двери и, отдернув одеяло на кровати, начала взбивать подушки - для своего дитяти, для родного ребенка, которого так любил, неистово любил ее муж, а то, что это была ее родная дочь, то сейчас она в этом не усматривала ничего греховного.
Пускай любит, ой, пускай любит, может, бог простит ему, может, именно от божьей воли эта горькая, скорбная и греховно-чистая любовь!
Может, это ее, Софии, грех в том, что отобрала у дочери предназначенное ей судьбой счастье!..
Где-то в глубине души София понимала, что ненадолго хватит этого ее упоения, что снова зашевелится, как пригретая змея, ревность, но сейчас ее раскаяние было вполне искренним. И еще понимала: это оттого, что вчера у Титаренко ей не дали выкричаться, переложить на них вину, не дали возможности пожалеть дочку.
