Антоп Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3

{01193}

- Я вот, с тою целью, чтоб эк... эк-гем почтительнейше преподнесть... - Да ты кто таков? - Я-с? Эк... эк... гем... Я-с? Забыли-с? Я корреспондент. - Ты? Ах да. Теперь помню. Зачем же ты? - Корреспонденцию обещанную на прочтение преподнесть пожелал... - Уж и написал? - Написал-с. - Чего так скоро? - Скоро-с? Я до самой сей поры писал! - Гм... Да нет, ты... не так... Ты бы подольше пописал. Зачем спешить? Поди, братец, еще попиши. - Иван Степанович! Ни место, ни время стеснить таланта не могут... Хоть год целый дайте мне - и то, ей-богу, лучше не напишу! - А ну-ка, дай сюда! Иван Никитич раскрыл лист и обеими руками поднес его к голове Ивана Степановича. Иван Степанович взял лист, прищурил глаза и начал читать: "У нас, в Т..., ежегодно воздвигается по нескольку зданий, для чего выписываются столичные архитекторы, получаются из-за границы строительные материалы, затрачиваются громадные капиталы - и всё это, надо признаться, с целями меркантильными... Жалко! Жителей у нас 20 тысяч с лишком, Т. существует уже несколько столетий, здания воздвигаются; а нет даже и хижины, в которой могла бы приютиться сила, отрезывающая корни, глубоко пускаемые невежеством... Невежество..." Что это написано? - Это-с? Horribile dictu... - А что это значит?.. - Бог его знает, что это значит, Иван Степанович! Если пишется что-нибудь нехорошее или ужасное, то возле него и пишется в скобочках это выражение. - "Невежество..." Мммм... "залегает у нас толстыми слоями и пользуется во всех слоях нашего общества полнейшим правом гражданства. Наконец-таки и на нас повеяло воздухом, которым дышит вся образованная

{01194}

Россия. Месяц тому назад мы получили от г. министра разрешение открыть в нашем городе прогимназию. Разрешение это было встречено у нас с неподдельным восторгом. Нашлись люди, которые не ограничились одним только изъявлением восторга, а пожелали еще также выказать свою любовь и на деле. Наше купечество, никогда не отвечающее отказом на приглашения - поддержать денежно какое-либо доброе начинание, и теперь также не кивнуло отрицательно головою..." Чёрррт! Скоро написал, а как важно! Ай да ты! Ишь! "Считаю нужным назвать здесь имена главных жертвователей. Вот их имена: Гурий Петрович Грыжев (2000), Петр Семенович Алебастров (1500), Авив Инокентиевич Потрошилов (1000) и Иван Степанович Трамбонов (2000). Последний обещал..." Кто это последний? - Последний-с? Это вы-с! - Так я по-твоему, значит, последний? - Последний-с... То есть... эк... эк... гем... в смысле... - Так я последний? Иван Степаныч поднялся и побагровел. - Кто последний? Я? - Вы-с, только в каком смысле?! - В таком смысле, что ты дурак! Понимаешь? Дурак! На тебе твою корреспонденцию! - Ваше высокостеп... Батюшка Иван... Иван... - Так я последний! Ах ты, прыщ ты этакой! Гусь! - Из уст Ивана Степановича посыпались роскошные выражения, одно другого непечатнее... Иван Никитич обезумел от страха, упал на стул и завертелся. - Ах ты, сссвинья! Последний?!? Иван Степанов Трамбонов последним никогда не был и не будет! Ты последний! Вон отсюда, чтобы и ноги твоей здесь не было! Иван Степанович с остервенением скомкал корреспонденцию и швырнул комком в лицо корреспондента газет московских и санкт-петербургских... Иван Никитич покраснел, поднялся и, махая руками, засеменил из спальной. В передней встретил его Сережка: с глупейшей улыбкой на глупом лице он отворил ему дверь. Очутившись на улице, бледный, как бумага, Иван

{01195}

Никитич побрел по грязи на свою квартиру. Часа через два Иван Степанович, уходя из дома, увидел в передней, на окне, фуражку, забытую Иваном Никитичем. - Чья это шапка? - спросил он Сережку. - Да того миздрюшки, что намедни прогнать изволили. - Выбрось ее! Чево ей здесь валяться? Сережка взял фуражку и, вышедши на улицу, бросил ее в самую жидкую грязь.

{01196}

Земская больница. Утро. За отсутствием доктора, уехавшего с становым на охоту, больных принимают фельдшера: Кузьма Егоров и Глеб Глебыч. Больных человек тридцать. Кузьма Егоров, в ожидании, пока запишутся больные, сидит в приемной и пьет цикорный кофе. Глеб Глебыч, не умывавшийся и не чесавшийся со дня своего рождения, лежит грудью и животом на столе, сердится и записывает больных. Записывание ведется ради статистики. Записывают имя, отчество, фамилию, звание, место жительства, грамотен ли, лета и потом, после приемки, род болезни и выданное лекарство. - Чёрт знает что за перья! - сердится Глеб Глебыч, выводя в большой книге и на маленьких листочках чудовищные мыслете и азы. - Что это за чернила? Это деготь, а не чернила! Удивляюсь я этому земству! Велит больных записывать, а денег на чернила две копейки в год дает! - Подходи! - кричит он. Подходят мужик с закутанным лицом и "бас" Михайло. - Кто таков? - Иван Микулов. - А? Как? Говори по-русски! - Иван Микулов. - Иван Микулов! Не тебя спрашиваю! Отойди! Ты! Звать как? Михайло улыбается. - Нешто не знаешь? - спрашивает он. - Чего же смеешься? Чёрт их знает! Тут некогда, время дорого, а они с шутками! Звать как? - Нешто не знаешь? Угорел? - Знаю, но должен спросить, потому что форма такая... А угореть не отчего... Не такой пьяница, как ваша милость. Не запоем пьем... Имя и фамилия?

{01197}

- Зачем же я стану тебе говорить, ежели ты сам знаешь? Пять лет знаешь... Аль забыл на шестой? - Не забыл, но форма! Понимаешь? Или ты не понимаешь русского языка? Форма! - Ну, коли форма, так чёрт с тобой! Пиши! Михайло Федотыч Измученко... - Не Измученко, а Измученков. - Пущай будет Измученков... Как хочешь, лишь бы вылечил... Хоть Шут Иваныч... Всё одно... - Сословия какого? - Бас. - Лет сколько? - А кто ж его знает! На крестинах не был, не знаю. - Сорок будет? - Может, и будет, а может, и не будет. Пиши как знаешь. Глеб Глебыч смотрит некоторое время на Михайлу, думает и пишет 37. Потом, подумав, зачеркивает 37 и пишет 41. - Грамотен? - А нешто певчий может быть неграмотный? Голова! - При людях ты должен мне "вы" говорить, а не кричать так. Следующий! Кто таков? Как звать? - Микифор Пуголова, из Хапловой. - Хапловских не лечим! Следующий! - Сделайте такую божескую милость... Ваше высокоблагородие. Верстов двадцать пешком шел... - Хапловских не лечим! Следующий! Отойди! Не курить здесь! - Я не курю, Глеб Глебыч! - А что это у тебя в руке? - Это у меня палец завязан, Глеб Глебыч! - А не цигарка? Хапловских не лечим! Следующий!.. Глеб Глебыч оканчивает записывание. Кузьма Егоров напивается кофе, и начинается прием. Первый берет на себя фармацевтическую часть - и идет в аптеку, второй - терапевтическую - и надевает клеенчатый фартук. - Марья Заплаксина! - вызывает по книге Кузьма Егоров. - Здесь, батюшка!

{01198}

В приемную входит маленькая, в три погибели сморщенная, как бы злым роком приплюснутая, старушонка. Она крестится и почтительно кланяется эскулапствующему. - Кгм... Затвори дверь!.. Что болит? - Голова, батюшка. - Так... Вся или только половина? - Вся, батюшка... как есть вся... - Головы так не кутай... Сними эту тряпку! Голова должна быть в холоде, ноги в тепле, корпус в посредственном климате... Животом страдаешь? - Страдаю, батюшка... - Так... А ну-ка потяни себя за нижнюю веку! Хорошо, довольно. У тебя малокровие... Я тебе капель дам... По десяти капель утром, в обед и вечером. Кузьма Егоров садится и пишет рецепт: "Rp. Liquor ferri 3 гр. того, что на окне стоит, а то, что на полке Иван Яковлич не велели без него распечатывать по десяти капель три раза в день Марьи Заплаксиной". Старуха спрашивает, на чем принимать капли, кланяется и уходит. Кузьма Егоров бросает рецепт в аптеку через окошечко, сделанное в стене, и вызывает следующего больного. - Тимофей Стукотей! - Здесь! В приемную входит Стукотей, тонкий и высокий, с большой головой, очень похожий издалека на палку с набалдашником. - Что болит? - Сердце, Кузьма Егорыч. - В каком месте? Стукотей показывает под ложечку. - Так... Давно? - С самой Святой... Давеча пешком шел, так разов десять садился... Знобит, Кузьма Егорыч... В жар бросает, Кузьма Егорыч. - Гм... Еще что болит? - Признаться сказать, Кузьма Егорыч, всё болит, ну, а уж вы лечите одно сердце, а насчет другого прочего - не беспокойтесь... Другое пусть бабы лечат...

{01199}

Вы мне спиртику какого-нибудь дайте, чтоб к сердцу не подкатывало. К сердцу всё это так подкатывает, подкатывает, а потом как подхватит, значит, вот в это самое место, как подхватит, так и... того... Спинищу дерет... В голове точно камень... И кашель тоже. - Аппетит есть? - Ни боже мой... Кузьма Егоров подходит к Стукотею, нагинает его и давит ему кулаком под ложечку. - Этак больно? - Ой... ой... ввв... Больно! - А этак больно? - Ввв... Смерть!! Кузьма Егоров задает ему несколько вопросов, думает и зовет на помощь Глеба Глебыча. Начинается консилиум. - Покажи язык! - обращается Глеб Глебыч к больному. Больной широко раскрывает рот и вываливает язык. - Высунь больше! - Больше невозможно, Глеб Глебыч. - На этом свете всё возможно. Глеб Глебыч смотрит некоторое время на больного, о чем-то мучительно думает, пожимает плечами и молча выходит из приемной. - Должно быть, катар! - кричит он из аптеки. - Дайте ему olei ricini и ammonii caustici! - кричит Кузьма Егоров. - Растирать живот утром и вечером! Следующий! Больной выходит из приемной и идет к окошечку, ведущему из коридора в аптеку. Глеб Глебыч наливает треть чайного стакана касторки и подает Стукотею. Стукотей медленно выпивает, облизывается, закрывает глаза и трет палец о палец, т. е. просит заесть чем-нибудь. - Это тебе спирт! - кричит Глеб Глебыч, подавая ему склянку с нашатырным спиртом. - Растирать живот суконной тряпкой утром и вечером... Посуду возвратить! Не облокачиваться! Отойди!