звезд.
Послышались только щелчки закрываемых портсигаров в руках господ.
Отец уехал в конце июля, а наши родственники вскоре после него, в августе. Последним оставался дядя Отто. Он собственноручно закрыл все ставни на окнах и двустворчатую дверь лавки. Эта дверь, оклеенная пестрыми эмалевыми рекламными плашками разных фирм, целыми днями была открыта, и фасад дома наших родственников походил на крылья пестрой птицы. Теперь же, когда дядя Отто запер тяжелую дубовую дверь, дом внезапно ослеп и помрачнел. Печать из красного воска на дверях лавки, в трещинах, где соединяются слепые створки наружных ставен, превратили дверь в большой серый официальный конверт со скучными конфиденциальными документами. Дядя Отто удовлетворенно взглянул на печать, подобную открытой ране, потом оседлал свой велосипед и поехал за фиакром, в котором сидели тетя Нетти и госпожа Ребекка, отцовская кузина.
Мама какое-то время поливала герани на их веранде, но с первыми осенними заморозками цветы поникли и завяли совсем. Динго, пес наших родственников, начал выть по ночам, болезненно, не привыкший к такой всеобщей тишине, которая воцарилась в нашем дворе и в доме, где давно не гремел жуткий бас моего отца, где больше не ярилась мелкой злобой госпожа Ребекка, на которую у моего отца была аллергия, как на крапиву или военную форму.
Это нежданное несчастье, которое обрушилось на нашу родню, как и тишина, воцарившаяся в нашем дворе, где больше не слышался хрустальный звон разбившегося стеклянного стакана, брошенного моим отцом на веранду, где загорала госпожа Ребекка, осенний, сумеречный пейзаж и слепые окна домов, — все это способствовало нашему с Динго еще большему сближению. Два дня после отъезда дяди Отто он еще лежал на террасе, как раньше, руководствуясь какими-то трогательными этическими нормами, которые не позволяли ему проявить свою неверность вульгарно, как какой-нибудь деревенской дворняге, которая руководствуется только законами голодного брюха и повиновения. Итак, он пролежал на террасе два дня и две ночи, выплакался и навылся, как на могиле, потом однажды утром перебрался под нашу дверь, все еще печальный, но с чистой совестью. Впрочем, не стоит судить его строго. Хозяевами Динго всегда были наши родственники и я. Родственникам он был предан по линии, если вам будет угодно, интереса и собственности (они были теми, кто его купил и кормил, они же его водили на прививки против чумки или чего-то там), а ко мне он был привязан интимно, сердцем, по линии симпатии, без сомнения, с самого начала считая меня себе подобным, similis simili gaudet: [52] мы оба были одинаково ленивы и необузданны одновременно, склонны к фантазиям и игре, бродяги и вольнодумцы по определению.
Эта наша взаимная преданность зародилась давно, в тот момент, когда его принесли, а с тех пор прошло больше года. Поскольку к тому времени я прочитал довольно много книг и с детской наивностью верил прочитанному, мне были известны истории многих найденышей, начавших свой тяжкий жизненный путь на пороге благородных аристократических домов, а поскольку в своих мечтах я был богат и благороден, как испанский гранд, то тем осенним утром пробудился от чудесного сна, в котором как раз приступил к некой благородной акции по спасению найденыша, плакавшего у барочных дверей моего сновидения. Но плач брошенного подкидыша, судьба которого была мне вручена, тем утром послышался и за пределами сна, он растекся, просочился, как вода, как моча ребенка, описавшегося во сне, и мокрые простыни сообщают ему о том, что сон, начавшийся в школьном клозете, пролился (к сожалению) за богом данными пределами. Я уже совсем проснулся и, широко раскрыв глаза, всматривался в молочность раннего утра, а плач по-прежнему слышался.
Этот прелестный подкидыш, оставленный под нашей дверью и родившийся из моего сна, как из утробы матери, лежа на боку, в тряпках, посмотрел на меня гноящимися глазками, похожими на две темные виноградины, и вылизал мою ладонь теплым розовым языком. Шерсть у него была, как у степной лисицы или куницы, блестящая и мягкая, и дивные, миниатюрные лапы кровожадного льва, мягкое розовое гнездо, из которого выглядывают пять птичьих клювов. А хвост, это маленькое паразитирующее животное, жил своей маленькой паразитической жизнью, совершенно самостоятельной, полной внезапных и спонтанных движений, живой, даже слишком. Только мордочка была печальной, детской, и из-за печали немного старообразной, а носик сморщился от сдерживаемого плача. Я был пленен с первого взгляда. Но самое удивительное в щенке было то, что выражением глаз и морщинками вокруг пасти он невероятно походил на старую госпожу Книппер, деревенскую повитуху. Я всеми силами пытался освободиться от такого кощунственного сравнения, от такой персонификации, но напрасно: у щенка было морщинистое, всегда на грани слез, лицо старой госпожи Книппер. Пусть читатель не думает, что это сравнение, это непреодолимое сходство, наводившее на мысль, что собачку произвела на свет госпожа Книппер, в моем сознании не имело никакого скрытого основания. Напротив. Я уже давно слышал от мамы и от госпожи Розики, прачки, что в Нови-Саде одна благородная дама родила шесть щенков, плод ее грешной связи с псом, немецкой овчаркой, которому еще при жизни завещала все свое богатство. Если раньше эту историю я воспринимал достаточно сдержанно, то теперь, глядя на щенка у нашего порога, убедился, что те рассказы не были выдумками госпожи Розики, и мама не воспротивилась сплетне не потому, что не хотела бы любой ценой доказать простоватой прачке, что это выдумки, а потому, что и сама верила в возможность такой связи и такого ее исхода.
Представьте себе мое изумление, когда дядя Андрей сказал, что щенка принесли сегодня рано утром — от госпожи Книппер, повитухи!
«Дядя Андрей, вам не кажется, что этот щенок страшно похож на старую госпожу Книппер?» — спросил я, дабы поделиться своими подозрениями. Мой дядя Андрей, сын госпожи Ребекки, зашелся от смеха, при этом пристально рассматривая мордочку щенка, держа его между ладоней, сжимая его мягкие бархатные ушки, розовые изнутри, как лепестки розы. Однако он не счел мое сравнение абсурдным и подтвердил, удивляясь тому, как это он сам до сих пор не заметил, хотя даже с первого взгляда щенок кого-то неуловимо напоминал. Все согласились с этим сравнением, с этим сходством, и сестра, и мама, и тетя Ребекка, все. Тетя Нетика сначала улыбалась своим щербатым ртом, а потом, понизив голос, сказала, что не надо богохульствовать, и мы больше не упоминали этот факт, а только про себя задумывались о таком греховном сравнении, граничившим с порнографией, по крайней мере, в моем понимании.
Дядя Андрей сообщил мне, словно под большим
