- Кстати, завтра у отца Агафона банный день, он всех приглашал, проговорил Петр Игнатьевич.
- Отлично, попотешим плоть веничком, - Антон Петрович подошел к телеге и стал в нее забираться.
- До завтра, Рома, - пожал Красновский руку Романа и заспешил к своей бричке.
Дуролом поплелся за ним, по всей видимости надеясь, что в красновском бочонке еще кое-что осталось. Роман же, видя, что компания естественным образом распалась, подошел к сидящим вокруг телег крестьянам и, сев в тень, прислонился к стволу березы.
Закусывающие крестьяне смотрели на него с одобрительным любопытством, для них он, как человек иного мира, всегда был интересен, а теперь, в крестьянском наряде, да еще косящий с ними луг - и подавно.
Взбодренные водкой, они почти без стеснения принялись задавать вопросы или просто отпускать хорошо знакомые ему реплики:
- Роман Лексеич, а что дядюшка, никак уморились?
- Мозолей не набили, чай?
- Теперича с вами и нам косить ловчей!
- Вот, Ванька, поучись, брат...
- Роман Лексеич, откушайте кваску!
- Чтой-то нонче вы по рыбку не ходили?
- Роман Лексеич, покушайте малинки, только щас на просеке насбирала!
Он слушал их, улыбался, отвечал, шутил, не чувствуя никакой разницы между собой и ими, радуясь, что и они, подчас, увлекаясь, разговаривая, забывали об этой разнице, и та толстая, веками создаваемая стена между русским мужиком и русским барином становилась совсем прозрачной.
Вдруг кто-то из них затянул песню. Пела молодая крестьянка хорошим мягким голосом: Туман яром при долине,
Да широкий лист на калине,
Да еще шире на дубочку,
Да понял голубь голубочку. Роман часто слышал эту песню здесь в Крутом Яре, он знал ее неспешную мягкую мелодию.
Подхватили еще несколько женских голосов и вскоре пели уже все бабы: Понял свою, не чужую,
Паняночку молодую.
Да паняночка муку сея,
Да на пылочку набивая,
Да калачики натирая,
Да за реченьку отсылая,
Да за реченькой, за рекою
Живет Ваня - ковалёчек... Их слитые воедино голоса звучали свободно и слаженно. Мужики, ребятишки. Роман - все, притихнув, слушали, как льется над лугом русская песня: Да ты скуй себе топорочек,
Да пойди, Ваня, во лесочек
Да сруби, Ваня, тополечек,
Сделай Насте холодочек.
Да чтоб Настя не горела,
Да чтоб сердцем да не болела,
Да была б Настя веселая,
Да была б Настя веселая. Песня кончилась, и некоторое время все сидели молча. Тишина и покой стояли над лугом.
II.
15.VII. "Отчего человек хочет непременно что-то добавить к созданному Богом миру? Он пишет картины, книги, сочиняет стихи, создает философские системы, наконец, строит небывалые сооружения, как бы дополняя промысел Божий. Не оттого ли это, что после нашего грехопадения мир отошел от нас и стоит в отдалении, а мы всеми своими книгами и картинами, симфониями и дворцами стараемся заполнить эту брешь, эту полосу отчуждения, пролегшую между Миром и Человеком? Навсегда ли она? Мне кажется, что навсегда. Так значит, все наше творчество - лишь смертная тоска по утерянному раю, по тому времени, когда мы были вместе с миром, вместе со всей природой, вместе с Богом? Но, была ли тогда у нас свобода воли? Трудный вопрос. С одной стороны - первые, обуженные люди, не знали смерти, болезней, неудобств и сомнений, и в этом была их несвобода. Но с другой стороны, выбор между раем и не раем был, а возможность выбора - уже свобода, уже автономия воли".
Роман положил ручку, закрыл чернильницу и дневник. Полуденное солнце ярко светило за распахнутым окном, поливая зеленые кущи сада знойными лучами. В комнате было душно. Пахло старой мебелью и засушливым летом. Роман подошел к окну и закурил. К радости крестьян, дождя не было уже недели две, и трава, по меткому выражению Саввы, "сохла прямо на косе".
Сенокос вступил в свою последнюю фазу, по вечерам из Маминой рощи со скрипом и пением потянулись десятки возов, и вся дорога была устлана сухими травинками.
Роман любил выходить из дома вечерней зарею, и, расположившись под дубом над рекой, слушать музыку возов. Вечером было хорошо - веяло прохладой от реки, пахло сеном...
Он затянулся и шумно выпустил дым в окно.
В мастерской стояла недавно начатая картина, но работа шла тяжело - мешала жара и еще что-то - словно кто-то невидимый держал Романа за руки, сковывая и не пуская.
"Страх перед полотном надо топить в омуте работы", - любил говорить Магницкий, но Роман почему-то не мог, как бывало, стряхнуть этого невидимого врага и ждал, пока он сам оставит его. Такая осторожность отчасти была продиктована серьезностью замысла Романа, ведь он первый раз в жизни задумал писать картину. С этюдами всегда все получалось, а здесь, - он каждый день стоял перед белой двухметровой плоскостью свежезагрунтованного холста с подробно нанесенным рисунком, и, хмурясь, теребил кисти. Работа не шла, и уже неделю полотно белело в студии.
Роман курил, разглядывая сад.
Две босые девки в белых платках собирали клубнику, оглядываясь на Романа и тихо хихикая. Клубники в этом году было много, ее собрали почти восемнадцать ведер, и эти хихикающие девчата собирали девятнадцатое. Отсюда Роман мог видеть, как играет солнце в груде рубиновых ягод.
- Ромушка, молоко! - раздалось где-то внизу.
Роман потушил папиросу и вышел из комнаты.
Внизу, на притененной плющом и диким виноградом веранде за столом сидели Антон Петрович и тетушка. Было время полдника, и стол был накрыт соответственно.
- Рома, не видел ли ты из своей студии какой-нибудь тучки? - спросила тетушка, пригубливая молоко из чашки.
- Как-то не заметил, - усмехнулся Роман, садясь на свое место и придвигая стакан с молоком.
Антон Петрович, флегматично жуя землянику, листал толстый литературный журнал. Пенсне и сосредоточенность придавали его лицу угрюмое выражение.
- Как п'арит, - со вздохом произнесла Лидия Константиновна, глядя на заросли винограда, шевелящегося под слабым ветерком за распахнутыми окнами веранды.
- В здешних краях июль - самый жаркий месяц, - проговорил Роман, отправляя в рот земляничные ягоды и запивая их холодным молоком.
- Ну, не всегда, Рома. В прошлом году наоборот - на Духов день стояла ужасная жара, а в июле пошли дожди. А на Преображение уже три кадушки грибов насолили.
- Это не те ли грибы мы едим?
- Конечно, те.
- Замечательно вы солите, тетя.
- Спасибо, Ромушка, - она улыбнулась своей мягкой женственной улыбкой, Дай Бог дождичка. Сейчас и грибы и огурчики - все пошло бы.
- Мда... - с тяжелым вздохом Антон Петрович отложил журнал и снял пенсне, - Печально я гляжу на наше литературное поколенье. Грядущее его иль пусто, или темно. А настоящее ужасно.
- Вы так полагаете? - спросил Роман.
Антон Петрович махнул рукой:
- Безыдейность, безнравственность, бесталанность - вот три Б, на которых покоится нынешняя русская литература.
- Дядюшка, вы слишком обобщаете, - откликнулся Роман после небольшой паузы, - Хорошие писатели есть.
- Не отрицаю, друг мой, не отрицаю. Но общее состояние плачевно. Упадок, упадок и разложение. И это - русская литература, литература Пушкина, Тургенева, Толстого! Литература, на которую равнялась Европа. Печально, печально...
Он забарабанил своими огромными пальцами по столу.
- Антоша, ты чересчур строг.
- А что ты предлагаешь? - тряхнул седыми прядями дядя, - Читать эту слабосильную пачкотню и благодушно улыбаться? Лида, я никогда не был благодушным к разложенцам от искусства. Я, может, и продержался на столичной сцене три десятилетия потому, что равнялся на лучшие образцы. И то же самое в литературе. Если мы, так сказать, просвещенные читатели, будем спокойно полистывать вот это, - он поддел пальцем свисающий край журнала, - то через какие-нибудь десять лет серость и бездарность займут места Пушкина, Тургенева, Толстого!
- Дядя, а, по-вашему, во времена Тургенева общий фон нашей литературы не был серым?
- Что ты, Бог с тобой! Он не мог быть серым, потому что каждый литератор относился к своему делу серьезно. Тогда литература занимала огромное место в жизни культурного человека. Теперь же все эти писаки просто водят пером по бумаге, не переживая, не мучаясь. Да и играют так же. Мы зимою ходили в мою, так сказать, alma mater, смотрели "Антигону" в новой постановке. Боже мой... он покачал головой, - Бедняга Софокл в гробу перевернулся, коли глянул бы. Да что Софокл, я, грешный лицедей, еле досидел до конца. Боже, Боже мой! Что это было...
Антон Петрович встал и в возбуждении заходил по террасе. Половицы жалобно поскрипывали под его ногами.
- Антигону играла эдакая фифа. Такие вечерком по бульварам прогуливаются. Вся волоокая, пухлогубая. Туника полупрозрачная, кисея, эфир, полубогиня, понимаете, миллион восторгов. И так она ручку выставит, и эдак она, судари мои, плечико покажет, и таким манером ножку отставит (он стал изображать), что прямо невозможно усидеть на месте! Особенно наше бравое офицерье. Им, болванам, что "Антигона", что водевильчик - один черт, лишь бы на плечики да на ножки посмотреть! Обвешались артиллерийскими биноклями и смотрят, как эта дура выкаблучивает на манер субретки.
