- А она, она, - он по-женски изогнулся, оттопырив зад и жеманно поджав руки, - Могила - брачный мой чертог, мой дом!
Роман рассмеялся, тетушка, качая головой, закрыла лицо рукой.
- А в зале - восторг! - продолжал Антон Петрович, - Господа офицеры, блаародные бородачи, студентики - едят ее глазами! Могила - брачный мой чертог, мой дом! И все - вот эдак, да вот таак! Кисея, ножки, плечики! Какая там трагедия, какое горе - все так красивенько, миленько и главное приятненько! А какой балбес играл Гемона! Сам тонкий, как фитиль, гнется во все стороны, как вьюн, лицо желтое, как у опиумного курильщика, руки трясутся, как у пьяницы, глаза горят, как у картежника, голос хриплый, как у кучера! И вот эдакое страшилище вытаскивает меч и хрипит, глазами сверкая: "Умрет она, другой умрет за нею!" - Антон Петрович захрипел, трясясь и дико вращая выпученными глазами.
Роман и Лидия Константиновна смеялись от души.
- Закалывает себя и валится таким манером на сцену... - Антон Петрович согнулся пополам и, с ревом зарезанного вепря, завалился набок, задев и опрокинув стул.
- Антоша! Антоша! - охала тетушка, заливаясь слезами от смеха.
- Но я бы снес и Гемона и Антигону, я снес бы и хор прыщавых семинаристов вместо хора фиванских старейшин и даже Витьку Орловского в роли Тиресия!
Антон Петрович поднялся с пола, выпрямился:
- Но, друзья мои, дети русской Мельпомены, когда я узрел Креонта, я понял, что Quos vult perdere Jupiter, dementat prius! Вообразите, начинается первый эписодий после пролога, выходит громила наподобие нашего Дуролома, только в два раза шире. Сам - в расшитом золотом хитоне, с жезлом, в миртовом веночке. Бородища - до пояса. Выходит, встает и начинает эдак пожевывать. Стоит и жует. Зал ждет, я тем более, как-никак, Креонта я раз девятьсот сыграл. "Мужи, тряхнув наш город сильной качкой, затишье снова дали боги нам". Да... Ждем. Но, вижу, время идет, этот господарь все жует и жует, а к фиванцам и не думает обращаться. Что за черт! Я уж все передумал. Бывает, конечно. У нас Боборыкин в "Генрихе" водой поперхнулся, так кашлял половину акта. Ну, я думаю, может, скотина, наспех на сцену идучи, сунул себе в ротовую полость пирог с вязигой, а там хрящ попался неразрубленный, вот и мучается? АН нет, друзья мои! Ларчик просто открывался! Он так пожевал, пожевал и ушел. Все зааплодировали. Оказывается, эта дубина говорила почти шепотом, дальше первого ряда не слыхать. В этом, оказывается, проникновенность! И так весь спектакль! Выйдет, пожует, жезлом помашет и назад! Так он натуральным образом прожевал весь спектакль! Каково, а?!
Роман и Лидия Константиновна буквально задыхались от смеха.
- Антоша, Господи, ха-ха-ха!!! Ox, - смеялась тетушка. Роман просто весь трясся, еле удерживаясь на стуле.
- Браво, браво! - раздался за окном веселый, но и, как всегда, спокойный голос Рукавитинова.
- Николай Иванович! Здравствуйте, любезный! - оживленно воскликнул Антон Петрович.
- Прошу простить за подглядывание, - показавшись в окне и отодвинув плеть винограда, Рукавитинов приподнял бежевую старомодную шляпу, - Но я давно уже не имел честь наблюдать такого мастерства. Браво, Антон Петрович!
- Merci, друг мой!
- Заходите, Николай Иванович, - позвала Рукавитинова Лидия Константиновна, - пополдничаете с нами.
- С удовольствием.
Рукавитинов скрылся и вскоре вошел в дверь веранды. Он был в светлой косоворотке, заправленной в широкие парусиновые брюки. В одной руке он держал шляпу, в другой белый коленкоровый портфель.
- Как чудно, что вы зашли, - проговорила Лидия Константиновна, подходя к нему, - Хотите холодного молока с земляникой?
- С удовольствием!
- Аксюша! Принеси стакан молока! Садитесь, пожалуйста, Николай Иванович.
- Ой, как славно, - пробормотал Рукавитинов, кладя шляпу на подлокотник дивана и садясь за стол, - Сегодня парит, прямо с утра. Я вышел было половить моих чешуекрылых, но дальше огородов не продвинулся.
- Что, так жарко? - спросил Антон Петрович.
- Очень. Но барометр чуть склонился.
- К грозе?
- Да. Понижение давления.
- Дай-то Бог. Хоть огурчики польет, - заметила Лидия Константиновна.
- Грибы! Грибы! Вот что необходимо русскому желудку. Грибы и огурцы! Антон Петрович прохаживался по террасе, заложив руки за спину.
- Ну, грибы-то не грибы, а я прохладу предпочитаю жаре, - заключил Николай Иванович, выкладывая на стол свой портсигар.
Тихо вошла Аксинья, сняла с подноса стакан молока на блюдечке и, поставив перед Рукавитиным, удалилась.
- Ах, как хорошо, - пригубил он молоко.
- Попробуйте землянику. Эта особенно хороша.
- Спасибо, спасибо. Попробую.
Николай Иванович взял одну ягоду, аккуратно положил в рот и запил молоком.
- Николай Иванович, вы согласны с дядюшкиной критикой современного искусства? - с улыбкой спросил Роман.
Рукавитинов пожал узкими плечами:
- Видите ли. Я почти девять лет не был в городе. Не считая, конечно, нашего. Так что я безнадежно отсталый человек в искусстве. Вот в энтомологии или, скажем, в неорганической химии я еще кое-что смыслю. А в "Антигоне" я ноль.
- Мда... - Антон Петрович остановился у окна, - Ну а про баню вы не забыли?
- Не забыл. Вон, все мои вещи, - он кивнул на портфель.
- Чудесно! Люблю поповскую баньку. Но туда надобно идти компанией. Тогда совсем хорошо.
- Хотя при такой погоде и пар не в радость.
- Ничего, ничего! Пар всегда в радость, Николай Иванович, дайте только до бани добраться!
- Доберешься, Антоша, я тебе панамку дам, - усмехнулась тетя.
Николай Иванович выпил молоко, отер усы и бородку платком:
- Чудный напиток. Много кальция.
Антон Петрович посмотрел на часы:
- Однако пора собираться. Красновский скоро подъедет.
- Все давно собрано, Антоша. Вот ваши вещи, - Лидия Константиновна кивнула на стоящую в углу объемную плетеную корзину с крышкой.
- Отлично. Теперь дело за Красновским.
И словно в ответ за окнами послышался легкий шум приближающейся брички.
- Панаму мне, панааааму!! - громким басом пропел Антон Петрович и, подхватив корзину, двинулся к выходу.
Все поспешили за ним.
Красновский на этот раз правил сам, и был настолько озабочен предстоящим событием, что не пожелал даже сойти с брички.
Быстро погрузились и поехали на бойкой Костроме.
- Мой барометр не врет! - со спокойной улыбкой поднял голову Рукавитинов.
Все посмотрели на небо. С запада оно заволакивалось слоистой рябью облаков.
- Дождя не будет, не радуйтесь, - поправил Антон Петрович не очень хорошо сидящую на его голове панаму.
- Посмотрим.
- Только бы не бабы топили, только б не бабы... - бормотал Красновский, похлестывая и без того резво бегущую лошадь.
Роман улыбнулся, вспомнив страсть Петра Игнатьевича к русской бане, и вереница связанных с этим воспоминаний ожила в памяти. Романа всегда удивляло, как сильно преображался этот флегматичный, не очень подвижный человек, переступая порог бани. В нем словно просыпался другой, неведомый Красновский, ранее дремавший и очнувшийся только в темном жарком пространстве, среди прокопченных бревен и клубящегося пара. Этот второй Петр Игнатьевич был абсолютным антиподом первого: он рычал, ревел как медведь, с необыкновенной подвижностью и страстью передвигаясь по бане, набрасываясь с веником на окружающих. Одновременно он преображался и моментально, становясь необыкновенно сообразительным, давал множество дельных советов как кому париться: речь его из вялой и односложной превращалась в живую, быструю, остроумную, он непрерывно извергал массу острот, каламбуров, присказок и поговорок, которые, совместно с паром, веником и горячей водой производили на всех ошеломляющее впечатление. Даже Антон Петрович как-то терялся и стушевывался во время "банного преображения" Красновского, и теперь, когда они на рысях подъезжали к утопающему в зелени дому о. Агафона, Роман заметил первые черты робости на дядином лице. Одновременно все явственней чувствовалось пробуждение второго Красновского.
- Резвей, резвей, цыганочка! - покрикивал он на лошадь.
- Мы к благоверному сначала? - спросил Антон Петрович.
- Время, время дорого! К Каракалле! К Каракалле! - Красновский натянул правую вожжу, и лошадь, всхрапнув и перебрав стройными ногами, свернула, понеслась по узкому проходу между двух плетней. За левым тянулся огромный сад о. Агафона, правый огораживал его пасеку.
- Потише, расшибемся... - бормотал Антон Петрович, глядя, как стремительно надвигается массив показавшейся впереди бани.
Но Красновский No 2 знал край:
- Прррр! Стоять, холера ясная! Мяснику отдам!
Скаля забитый пеной и раздираемый удилами рот, лошадь остановилась в трех шагах от двухэтажного деревянного строения, которое можно было назвать чем угодно, только не баней.
Роман спрыгнул на землю. Воистину это было невероятное сооружение: выстроенное на самом берегу крутояровской реки из массивных сосновых бревен, своим первым этажом оно напоминала обычную избу с двумя маленькими окнами и просторным резным крыльцом; второй этаж больше походил на сторожевую башню времен крещения Руси или на колокольню раскольничьего скита. Эта башня-колокольня исполняла роль трубы и коптильни, поэтому была вся черная, и, если приглядеться, сквозь перила и переборки можно было различить в ней индюшьи тушки или рыбины, подвешенные для копчения.
