было понять, белая ли луна стынет и дрожит в черном озере или белый лебедь летит, оставаясь на месте, в черном небе. Завораживали эти белые пятна в ночной осенней тьме. Белый замок, как океанский лайнер, плыл куда-то в страну грёз. Огоньки в окнах мерцали, словно боялись погаснуть навеки. Сзади треснула веточка под чьими-то ногами. Послышался мужской голос, сильный, уверенный в себе, но тревожный:
– Эльза! Не оборачивайся! Я не хочу видеть твоего лица. Стой там. Какой восторг, кузина! Лебедь плывет. Мой лебедь! Луна освещает ему путь. Я Лоэнгрин. Сисси, клянусь моим замком, я продам Баварию, и лебедь умчит меня в царство Грааля! Чу, слышишь: это он, волшебник гений Рихард!
Незнакомец надрывно запел:
– Mein lieber Schwan! – / Ach, diese letzte, traur'ge Fahrt, / wie gern hätt' ich sie dir erspart 20.
Елена обернулась. Перед ней стоял высокий широкоплечий, просто квадратный мужчина в плаще. Он прикрыл лицо правой рукой, а левой указывал на озеро:
– Там, там меня утопят! Вон там! Нет, это будет там! – Владелец замка махнул рукой в сторону. Потом сумбурно, видимо, находясь в сильнейшем душевном смятении, заговорил, даже закричал: – Эльза, умоляю, беги одиночества! Бойся людей! Сисси, не езди в Женеву – она пронзит тебя в грудь! – У незнакомца явно мешались мысли. Он махнул на Лену рукой, чтоб отвернулась, а сам вдруг судорожно согнулся и закрыл голову двумя руками, как ребенок, над которым взлетела карающая длань.
Елена поняла, что перед нею (возможно ли такое?!) сам Людвиг Второй Баварский. Король, похоже, принял ее одновременно и за свою кузину Елизавету Австрийскую – Сисси, первую красавицу Европы, в которую был влюблен всю жизнь, и за Эльзу, жену Лоэнгрина, из одноименной оперы Рихарда Вагнера, которую рыцарь вынужден был навсегда покинуть, уплыв на белом лебеде в страну Грааля. Так и выйдет, вспомнила девушка: Людвига утопят в озере, а Елизавету на набережной Женевы пронзят заточкой в грудь…
В этот момент, без всякой видимой связи с происходящим, Елена вдруг поняла, что чувствовала Татьяна у Пушкина, что у Чайковского и что на самом деле. «Какое же это было страшное одиночество! Не только в толпе, но и наедине с самой собой. Но, – тут Елена пыталась разобраться в хаосе мыслей, – оно не было всеохватным, всеобъемлющим, сжирающим. Нет, оно было лишь одной стороной жизни. Да-да, лишь одной стороной, ночной». Видимо, это же самое непостижимым образом чувствовал в героине Пушкина и Чайковского и режиссер. «Недаром он послал меня сюда, чтобы я прониклась настроением Петра Ильича при написании им «Лирических сцен». Почувствовала страшное одиночество и в то же время поняла, что это всего лишь часть чего-то огромного и светлого. То-то наставник хочет к Пушкину добавить не только оперу Чайковского, но и его «Лебединое озеро», и Патетическую».
Проснувшись, Лена рассказала тетушке свой сон и свои смутные соображения о подлинном образе Татьяны Лариной. Та покивала и сказала:
– Думай, племянница, думай! По-твоему, что главное сделал Людвиг?
– Замки.
– Он дал нам всем красоту.
«Как хорошо, что я взяла с собой тетушку!» – подумала Елена, чувствуя, что тут без чародейства Кольгримы не обошлось.
Тетушка была очень довольна: замысел режиссера (ее замысел!) удался на славу. После того, как Лена блестяще прошла кинопробы и уверенно миновала болото неизбежных начальных интриг в труппе, режиссер до начала съемок послал ее на три дня в Баварию «прочувствовать суть балета Чайковского и лебединую суть романтического королевского замка Нойшвайнштайн – Новый лебединый утес». «Там на месте лучше поймешь, что увидел композитор своими глазами и что изобразил», – напутствовал мэтр.
А еще Елена осознала, какую неоценимую услугу оказала тетушка, «командируя» ее то в Париж, то в Новосибирск, то в Сочи. «Несколько лет назад она пустила меня в жизнь, как пускают кораблик по весеннему ручейку. Но когда я оказалась в бушующем море, меня там выловил режиссер. Наверное, он спас меня. Но ведь и его направила тетушка?»
– Что ты там увидела? – спросил режиссер, когда она вернулась в Москву.
– Одинокого короля и одинокую королеву, Людвига и Елизавету, – сказала Лена. – Увидела два одиночества, но они не абсолютны. Они всего пара нот в волшебной музыке Чайковского, озера и замка. Они лишь две складки в монументе красоты.
– Ты нашла истину! Осталось немного, – поздравил ученицу режиссер. – Сейчас отдохни, а завтра поговорим. До съемок надо еще кое-что предпринять…
Неожиданно на следующий день режиссера госпитализировали. Врачи ничего не говорили о состоянии больного, отговариваясь стандартным «стабильным состоянием». Правда, обещали через десять дней выпустить. Елена посетила наставника, тот сказал:
– Не волнуйся. Пока я тут отдыхаю, езжай в Болдино. Путь туда муторный, но так лучше проникнешься той эпохой. Мало чего изменилось в нашей глубинке. Возьми с собой тетушку. Я подумал и взял ее в труппу, как консультанта. Она поболее иных академиков знает. Алексею скажи, пусть готовит эскизы, он знает какие, и покажет мне послезавтра».
По приезде в Болдино Пушкин тем же вечером третьего сентября собирался написать письмо Наталье Николаевне, оставшейся в Москве, но смог приступить к нему только на другой день. Не писалось. Тревога, грусть и лихорадочное возбуждение не оставляли его. Каждую минуту ему казалось, что вот сейчас прервется жизнь, а он еще не успел сделать то, это, не успел даже жениться… К тому же опять под утро досаждали бесы, как на пути от Мурома до Саваслейки.
Александр начертал несколько строк: «Ma bien chère, ma bien aimable Наталья Николаевна – je suis à vos genoux pour vous remercier et vous demander pardon de l’inquiétude que je vous ai cause…» 21 – и задумался: «А за что, собственно, благодарить? Письма от нее пока еще нет…» Он машинально почесал пером нос и посмотрелся в зеркальце. Усмехнулся: «А мне зеркальце в ответ…» – оттер платком чернила. Затуманенным взором посмотрел на письмо, черные строчки которого вдруг поплыли перед глазами…
…В Муроме на окской переправе, где Пушкин ждал своей очереди, несколько театрально сторонясь подвод и торговок, к нему подошли две дамы в странных, немного вызывающих нарядах, но обе безукоризненных манер. Дама в красном платье обратилась к нему по-французски. Поскольку стоял обычный перевозочный гвалт, произнесла громко и четко, что ее карета не выдержала ужасных русских дорог и сломалась «en miettes – в пух и прах». Что она с племянницей (прехорошенькой шатенкой) спешит в Саваслейку, находившуюся на почтовом тракте в двадцати трех верстах от Мурома, где в селе пребывал при смерти ее горячо любимый брат, управляющий имением
