туда можно по надземному или подземному переходам либо через площадь. Я выбрал последнее: хоть под солнышком пройдусь, пока дождик перестал.
Вместе с солнышком на площадь вдруг выползли рослики. Откуда взялись только, оригиналы. Немного, конечно: две парочки бродили, благодушно оглядывая наши здания, а небольшая группа расселась на ступеньках учебного корпуса и жрала принесенное с собой – возможно, наноогурцы как раз. Парочки я обошел по быстрой синусоиде, а перед группой остановился. Она загалдела и расползлась, давая проход, с глуповатыми смешками и бормотанием. Приветственным, скорее всего. Я не вслушивался. К росликам прислушиваться – время тратить. Глупее только дословно расшифровывать лай собак или хвостовые амплитуды гуппи.
Разглядывать их тоже было неинтересно, так что я молча проскочил сквозь группу и снова остановился перед дверью. Крупный рослик пытался ее открыть, то щелкая ручкой, то прикладывая к нейрозамку различные предметы. Я кашлянул. Рослик вздрогнул, оглянулся и отскочил, посмеиваясь и виновато поглядывая на меня сверху вниз.
Прививку пропустил, что ли, подумал я, бросая его портрет, срез оболочки и личный отзыв в отдел здравоохранения, и замер перед дверью. Касаться ручки после рослика не хотелось, пришлось ждать, пока она не только узнает меня, это-то сразу происходит, но и удостоверится, что рослик удалился на безопасное расстояние.
Дверь, щелкнув, отъехала.
Я совсем опаздывал, но все равно дождался, пока дверь закроется перед глуповато-любопытным взглядом рослика, так и пытавшегося разглядеть сквозь щель давно запретное для него пространство, и лишь потом заскочил на платформу до столовой.
– Меня зовут Аз, – сказал я, – и я сдохну не раньше, чем удостоверюсь, что меня тут же найдется кому заменить.
После прошлогодних инсультов в соседней точке тема смертей на службе веселой не выглядела. Я и не веселился. Так, слегка.
Я осмотрел столовую, задержавшись на нескольких лицах, которые были даже серьезней, чем предусмотрено базовым пакетом оболочек, кивнул и отметил:
– Удостоверился. Теперь можно и сдохнуть, и в рослики.
– Разница-то, – пробормотал тощий Йоху из второго ряда, как всегда излишне, судя по слишком четкому и звучному произношению, полагающийся на оболочки.
– Так, – сказал я. – Объясняю.
На самом деле сменщики и сами все знали, не маленькие ведь. То есть маленькие, конечно. Ну да вы поняли.
– Рослики – это наше будущее, – сказал я. – Мы все служим им, а значит, себе. И задач у нас три, причем одна вытекает из другой. Первая задача: сделать их, а значит, и нашу жизнь удобной, счастливой и такой, которую тяжело променять на что-то другое. Вторая задача: не допустить росликов к регулированию этой жизни. Мы работаем, они не лезут, все счастливы.
– Счастье, ага, жрать, сериалы смотреть и по миру шляться, – пробормотал Йоху.
Я бросил отзыв на него в отдел проверок – там таких любят и изучать, и на работу брать, – а вслух сказал, запуская на все экраны чуть ли не самое древнее представление службы:
– Каждый сам выбирает, как ощущается, выглядит и пахнет его счастье. И сам прокладывает путь к нему. И средства для прокладки тоже находит и копит сам. Поэтому третья задача каждого из нас: служить так и столько, чтобы накопить средства, достаточные для жизни, которая окажется счастливой лично для тебя и продлится столько, сколько ты сам пожелаешь.
Я замолк, разглядывая сменщиков, уставившихся на экраны, и размышляя о том, что давно не строил таких длинных сложных предложений. На службе они были излишеством или затянувшейся ошибкой, боты в них запутывались, а сотрудники тонули. Рабочий язык вообще не предназначен для высказываний длиннее команды, умещавшейся в стандартную строчку экрана. Как же я умудрился выступить? Или я говорил не на рабочем языке? Так любые другие я не помнил – к тому же все выпускники вроде поняли меня отлично. Впрочем, представления приучили их к длинным фразам.
Служба отучит.
Старинное представление, устаревшее к моменту их рождения, выпускники смотрели с интересом. Оно было простеньким, без нейроподгрузки: старая хроника сменялась сперва свежей, потом установочными кадрами под фиксирующую музыку и негромкий голос:
– Человечество привыкло делиться на классы, сословия и группы. Это помогало человечеству выжить, приспособиться к меняющимся условиям и развиться. Это двигало так называемую историю, которая состояла из конфликтов, войн и волн насилия. Они были неизбежным итогом деления на классы и группы, они превращали человечество в массив подавляемого недовольного большинства, обслуживающего сытое меньшинство.
Я рассеянно следил за представлением, запущенным в зоне периферийного зрения, а сам разглядывал Сон и Аркадию, которых уже подключил к управлению мануфактурой и парниками. Так что ночевать они будут в нашем отсеке, а мое кресло одна из них, думаю, займет через полгода. Сон, заметив мой взгляд, подняла брови, а Аркадия изобразила поцелуйчик. «Накажу», – подумал я ей, и она изобразила ужас.
Натерпится с нею Марго, подумал я. Хорошо, что не я.
Представление вещало все более скорбным тоном:
– Группы разрастались, погибали, менялись местами. Из подавляемого большинства раз за разом выделялось меньшинство, обещавшее покончить с угнетением, – но оно либо примыкало к другим угнетателям, либо свергало их и принималось угнетать большинство новой конфигурации. Менялся климат, чередовались хозяйственные уклады, эволюцию двигали аграрные, социальные и технические революции. Но на любом срезе любой точки так называемой истории человечество выглядело одинаково: несчастливое большинство, которое обслуживает благополучное меньшинство, безнадежно мечтая к нему присоединиться. Так продолжалось веками, пока…
Я выключил представление и спросил:
– Пока что?
Выпускники запереглядывались и не повелись на самое очевидное решение – ответить, перебивая друг друга или, того хуже, хором. Молодцы, иначе схлопотали бы в корневой уровень пометку о неумении организовываться и распределять полномочия. Йоху, очевидно, согласовав с остальными по внутреннему кольцу, осведомился:
– Кому-то конкретно вопрос? Я могу ответить.
Я кивнул.
– Пока не появилась Схема, которая отменила проклятие истории, – сказал Йоху.
Он ступил на очень скользкую тропу, которая могла привести не к пометке, а к отправке на переподготовку. На службе не говорят про историю и не обращаются к прошлому, не имеющему отношения к служебным обязанностям собеседников. Ослушался этого запрета – значит, и других ослушаешься. Это не наша работа.
Йоху проскочил опасный участок без запинки:
– Теперь человечество состоит из счастливого безмятежного большинства, которому усердно служит меньшинство. Развитие по прямой. Каждый представитель большинства был когда-то служащим меньшинством, каждый представитель меньшинства неизбежно станет безмятежным большинством. Так и будет.
– Почему? – уточнил я и подумал: «Скажет «это наша работа» – ограничусь малой пометкой, такая концовка хотя бы красива».
Но Йоху ответил снисходительно, как несмышленому рослику – каким я, в общем-то, почти уже и стал:
– Потому что все
