Подцепив горсть, я обтерлась снегом. Страшная злоба гнала вперед. Я шла и шла, не чуя ног. В шумевшую память, доказательством увиденного, вступал холодный окликающий голос. Случившееся не укладывалось. Дрожащая мысль пульсировала короткими искрами. Я возвращалась и возвращалась к началу, словно сцена в митрополичьих покоях, увиденная и разыгранная, могла дать ключ: последнее, о чем думала тогда, - единственный свидетель, слышала ядовитый разговор, затеянный уполномоченным, а значит - могла рассказать. Боль в затылке мешала рассуждать спокойно. Обрывочно мелькнуло о мастерской, и, оглядевшись, я с удивлением поняла, что выхожу к площади Льва Толстого - к Петроградской. Проделанный путь выпал из памяти. Мысль о метро напугала меня. С таким-то лицом... Я подумала, первый же милиционер... Нет, надо - на маршрутку. Остановка - за Дворцом культуры. В полумраке маршрутки незаметно.
Только теперь, скрываясь на заднем сиденье, я вдруг сообразила, что ехать-то - некуда: Мити в городе нет. Он уехал, и я сама, по своей воле не явилась на вокзал - проводить. Теперь я осталась одна, потому что с ними, с моими домашними, знающими, как надо, я больше не могу ни о чем. "Ну, ладно же! - Ярость, обращенная к отцу Глебу, поднималась в моем сердце. - Значит, говорите, нет - просто так никогда не бывает? Сейчас, вот сейчас мы и проверим..." Маршрутное такси въезжало на Кронверкский мост. От моста оно всегда следовало прямо. Ничто на свете не могло изменить его маршрут. Приложив руку к рассеченному лбу, я забормотала глухо, с трудом подбирая слова: "Господи, Ты сам видел то, что было на набережной. Если это действительно важно, тогда я должна рассказать, но рассказывать некому, кроме Мити. Если же это - морок и пустое, тогда пускай она едет прямо, а значит, больше никогда я не увижу Митю".
Постовой милиционер, выросший за мостом, поднимал жезл. Короткими отмашками он направлял поток в сторону - в объезд. С той стороны моста поперек обычного маршрута - чернело разрытое. Огромный котел стоял на треноге, под которой, бросая отсветы на рабочие лица, пылал огонь. Красноватые змейки вились над котлом. "Асфальт, варят асфальт", - зазвучали объясняющие голоса.
У темного дома, нависшего над Невкой, я приказала - остановить. Один сильный, один слабый: постучалась, прислушиваясь. Поднялись осторожные шаги. Прикрывая рассеченный лоб, я смотрела, как Митя, открывший двери, встает на пороге. Я отвела руку и услышала короткий стон: всплеснув руками, он сделал шаг и обхватил меня. "Ничего, ничего, уже ничего... Я - рассказать, странная история, послушай..." Не выпуская, он бормотал растерянно. Я высвободилась и вошла. Слабый свет потолочной лампочки заливал мастерскую. Под этим светом, прямо на топчане, белели разложенные листы. Необоримая слабость, словно я и вправду стала раздавленным насекомым, давила на плечи. Митя выскочил в прихожую и мгновенно вернулся - с зеркалом в руках: "Посмотри, надо что-то, умыться... или врача, зашить..." Рассеченный лоб саднило. Лицо, глядевшее из зеркальной рамы, было страшным: рана, вспухавшая по краю, сочилась сукровицей. Круглые синеватые тени, похожие на пятаки, лежали под глазами. Продольные разводы грязи резали щеки морщинами. "Фу, старуха!" - изо всех сил я оттолкнула рукой.
Митя выслушал, не перебивая. Рассказ начался сумбурно: с пятого на десятое, путаясь в деталях - свидетель, дающий противоречивые показания, - я строила цепочку, начиная с Праздника. Нарушая все правила, я говорила - я, они, он, и ни разу - мы. Я рассказала о митрополите Никодиме, приехавшем в Никольский нежданно; о проповеди, к которой я на первых порах оставалась безучастной. Нарочно опуская умиленную радость, - это могло вызвать Митино раздражение, - я перескочила на уполномоченного, приплела гордый рассказ мужа и подробно описала увиденную своими глазами сцену в покоях; рассказала о двух инфарктах и готовящемся третьем и, не обращая внимания на Митино недоверчивое, но внимательное удивление, перешла к сцене на набережной. Ее я описала кратко - передала диалог, увенчанный страшным ударом. Увязав появление обожженноглазого с разговором в митрополичьих покоях, я замолчала. Теперь, рассказав и посмотрев на дело со стороны, я удивилась нелепости выводов. По-моему, выходило так, словно человек с обожженными ресницами был подослан: явился расправиться. Митя молчал. Поднявшись с места, он заходил взад-вперед. Сейчас он повернется ко мне и, покрутив пальцем у виска, осмеет глупости, однако, не поворачиваясь и не присаживаясь, он ходил и ходил по краю, словно рассказ, который я сплела, включил скрытый, но готовый к действию механизм. "Так и сказала - ихний?" - он спросил восхищенно и недоверчиво. Я кивнула. То поднимая брови, то пожимая плечами, он разговаривал сам с собой. "Как бы то ни было, но в таких делах я в случайности не верю! - сказал с железным напором. Случайно только кошки плодятся! Ты не заметила, откуда он шел?" Я покачала головой растерянно. Теперь я поднялась с места и пошла к рукомойнику - смыть. Рассказав, я должна была почувствовать облегчение, однако Митино серьезное удивление поразило меня. В нем крылось что-то пугающее: никакой водой не отмыться.
Я думала, этого не может быть, владыка справится. Своими ушами я слышала ночной телефонный разговор - о какой-то взятке. Черпая воду горстью, я вдруг вспомнила: голос звал меня по имени, когда я лежала навзничь. "Ты и вправду думаешь?.. - Я замолчала, опасаясь выговорить. - Это - за мной, с того света?.." Митя смотрел ошарашенно. Белая ярость закипала в глазах. Яростным пальцем он тыкал в листы бумаги, разложенные на топчане: "Какой свет! Здесь, на этом, почитай, почитай! - Ухватив за шею, словно мы вдвоем оказались на пустой набережной, он силой клонил меня к листам. - Митрополит, уполномоченный... Ненавижу! Твои попики, благолепные, рука об руку с ГеПеУ!" неудержимая судорога комкала рот. Вырываясь из пальцев, я цеплялась за белое, как будто вокруг, за краем бумажного листа, щерилась полынья, в которую он сталкивал меня: подлый помет, кошку, родившуюся случайно. Наверное, я закричала, потому что пальцы, сведенные на шее, ослабли. Справившись с яростью, Митя заговорил тихо. Он говорил о том, что ему страшно - в этой страшной стране, где ничего не бывает случайно, и в то же время - случайно все: рождение и смерть, подлость и праведность, слово и дело. Он говорил о том, что здесь - не отвечают за себя, обстоятельства выше сил, человек тряпичная кукла. Склоняясь в мои колени, словно я стала пропастью, над которой он нагибался, он бормотал о том, что надо бежать, если это началось, добром не кончится, от них не спастись, они умеют добиться и добить. Странная мысль шевельнулась на самом дне: то, о чем говорит Митя, эти, которых он ненавидит, - они приходят с того света, рано или поздно являются за нами. Повинуясь мысли, я подняла руку и, сложив пальцы, положила крест на Митину склоненную голову - так, как сделал владыка над уполномоченным.
Живая церковь
Мужу я сказала: поскользнулась на набережной. Искренне посочувствовав, он особо не расспрашивал - обижался на мое отступничество. По этой же причине ни он, ни отец Глеб не рассказывали о воскресной службе в Академии: ограничились просьбой о прощении - как полагается. Я ответила ритуальным: Бог простит, простите и вы меня. Рана зажила на удивление быстро, через несколько дней не осталось и шрама. Теперь, глядясь в зеркало, я и сама не находила следа. Старушечье лицо, разглядывавшее меня из тьмы, приходило во снах, склонялось над пропастью - опознать. На дне лежало мое тело, сброшенное с крутизны. Время от времени, задумавшись наяву, я видела золотой ободок, горевший на чужом безымянном пальце. Митина версия о посланце КГБ представлялась все более туманной. Теперь, вспоминая обожженноглазого, я бормотала: "Имя им легион". Однажды я спросила мужа: в каких обстоятельствах употребляют это выражение? Приведя евангельский источник, он посетовал, что в современном русском так говорят, когда хотят сказать - много. "Много кого?" - я поинтересовалась ехидно. Он пожал плечами.
Белые листы, за которые я, соскальзывая в полынью, цеплялась, лежали в надежном месте: Митя дал мне с собой, объяснив, что привез из Москвы, надо прочитать скорее, дали до следующей командировки. Командировка ожидалась недели через три - время было. Мне не хотелось начинать при муже. Распакуй я сверток, он бы непременно заинтересовался. Митина ярость, обличавшая попиков, говорила о том, что написанное в книге - не для церковных глаз.
На третьей неделе поста, когда муж в составе академической делегации отправился в поездку по монастырям, я развернула с опаской. Судя по Митиной яростной вспышке, на листах содержалось свидетельство, похожее на показания: обещал предоставить доказательства и теперь держит слово. Как заправский криминалист, я осмотрела пачку: титульного листа не было, отсутствовали и последующие три. Нумерация начиналась с пятого. Отвлекаясь на цифру, я вдруг подумала о пятом часе, когда, напуганная временем, вышла на набережную и взглянула на уличные часы.
