песок и жаркое дыхание хвои вовсе не совпадали с действием героической поэмы. Поэтому она прощала мальчишкам их своеволие: если нельзя купаться, то хоть бродить по речной мели. Потому что ребристый намыв песка на прохладном дне щекочет подошвы, словно шершавое нёбо в пасти ласкового щенка.
– Ой, смотрите, Вера Николаевна, – закричали девчонки. – Васька на корягу забрался! Нырять будет!
– А ну, вернись! – оторвалась от книги вожатая.
И непонятно было: текст это или обращение к ныряльщику.
С места вчерашнего штурмового плацдарма Васька Понт ответил ей смело:
– Да здесь глыбоко! – нарочно ввернул смешное неуклюжее словцо, будто открутил все лишь одну гайку на пути нудного чтения.
– Я кому сказала?
Васька медленно согнулся в поясе. Его тело стало похоже на бумеранг – сиганет в воду и тут же вернется на корягу! Вожатая резко поднялась. И вдруг прижала руки к груди – по локтям ее хлестнули тонкие лямки расстегнувшегося купальника…
Девчонки замерли. Ныряльщик на коряге разогнулся. По лицам мальчишек ползли понимающие улыбочки. У меня перед глазами ползал жук в ямке и совсем не ожидал катастрофы на разобранных рельсах поэмы: «Носил ее – как мать во чреве младенца носит. Срок настал».
Не думая надо или нет, я поднялся и сцепил медный прикус лямок купальника, Улегшись обратно на песок, почувствовал – по смущенному «спасибо» студентки, по любопытным глазам девчонок и разочарованным взглядам пацанов, – что сделал нечто, всем назло! Я нашел жука в песчаной ямке и почувствовал на кончиках пальцев прикосновение к влажно-парным подмышкам вожатой и даже завитки слипшихся волосков.
9
После отбоя Вера Николаевна подошла к моей кровати. Присела на край и спросила шепотом:
– Вы с мамой живете?
– Да. – Я натянул одеяло до подбородка. (Раньше мама часто просила меня застегнуть на спине пуговицы лифчика.)
От вожатой исходил мягкий запах духов, разбавленный свежестью ночного воздуха.
– Без папы?..
Вот уж не надо! Такого глупого вопроса мне давно не задавали! Все равно что спросить у калеки, где его нога.
– Гена уже заглядывал, – кивнул я в сторону окон веранды.
Как ни странно, эта оплошность уравняла нас. От ее близкого присутствия стало тесно. Но не дыханию, а чему-то другому. Меня сковала странная обязанность студентки объясниться со мной, вызнать что-то, чего я и сам не знал.
В ее беспечном любопытстве, именно так определил я этот внезапный интерес, было желание найти что-то для себя. Педагогический интерес.
В палате повисла напряженная тишина: вязкая и скрипучая. Неужели она не понимает, что нельзя создавать «любимчиков»? Потому что отомстят. И теперь не за ошибки в «Зарнице» и на пляже, но просто за то, что шептался с Верой…
Когда она ушла, тишина даже усилилась, доказывая мои опасения. Мальчишки не спали, но еще ожидали внезапной проверки, а значит, предполагали во мне позорный сговор с вожатой.
Я мечтательно вытянулся. А когда поднял голову, то увидел, что возле кровати стояли смуглые варвары, как у стен Рима! С белыми подушками в руках. Объяснять что-либо было поздно, да и бесполезно. Пришлось быстро вставать на кровати, гордясь своим одиночеством и даже радуясь, что теперь разрешится все разом.
– Бейте его!
По плечу огрела пуховая дубина – не сильно, еще для того, чтобы раззадорить. А я был гото, и даже крикнул:
– Ну, подходи, кто смелый!
За меня поднялся сосед по сдвинутым кроватям – круглолицый Вадик – последний, по несчастью, мой солдат. Спиной к спине мы отбивались, как римляне – от наседающих варваров, окруживших нас со всех сторон.
Порванная лямка майки сползла с плеча. Сетка пружинила под ногами, раскачивая тело, отчего было труднее попасть в нас бегающим по полу.
Темнота в палате посерела от летающего пуха и пыли. Щекотное перышко попало в уголок рта. Я сплюнул, с азартом уворачиваясь от ударов, и впечатал очередной пуховый слепок с чьей-то темной башки.
– По ногам им бейте!
Вадик упал на кровать, закрывая голову руками. За ним – повергнутый командир отряда, почти повторив судьбу гордого адмирала, преданного кучкой трусов…
Наступила тишина.
Долго остывали железные пружины, да сопел обиженно Вадик. А мне было хорошо! Сбылась мечта о настоящей храбрости, которая никогда не изменит человеку. Как признак его породы! Очарованный своим открытием, я спокойно встал, оделся, не обращая внимания на беспокойно поднятые головы с мирных подушек: мол, жаловаться хочет! И вышел из корпуса.
Никто не окликнул, не остановил – побоялись.
10
Ночь подарила герою какофонию раздухарившихся сверчков. Они сокрушали незнакомую тишину ночи. Круги от фонарей освещали сочную листву и забытый резиновый мяч в траве.
По дорожке мне встретились серебристые пионы – красивые и печальные, лохматые и влажные. Я сорвал несколько липких бутонов, замирая от сочных, ропотных звуков ломающегося стебля. С какой-то новой дерзостью вдыхал я запах цветов, внезапно пораженный их женственностью. Ноздри залепляли смятые лепестки, кружа голову.
Мрачный деревянный корпус сопливо блестел окнами веранды. Я представил себя, одиноко лежащего на кровати. Видел свою вожатую, присевшую на мою кровать, так что стянуло на груди простынь. Зачем она приходила? Оказывается, только на свободе и можно было вспомнить ее круглые сжатые колени; ее тетрадку со смещенной клеткой по торцам. Как удивительна бесчувственность бумажных линий и лунные выпуклости на голых коленках!
Исчерпав себя эмоционально, я успокоился. Что-то подсказывало: подобная ночь повторится, и встреча с женственностью тоже повторится, чтобы в свое время открыть мне свой нужный смысл.
Над головой выключился фонарь.
Раскаленную крышку щипнула ночная прохлада: дзонь… Дзонь!
Словно мошка бьется в жестянку.
Я спрятался в тени плакучей березы, впустившей меня под купол гибких веток. Все вокруг было чуждо, рано; томило душу без спроса и удовольствия. Я не знал, как поступить с этой ночью, как оставить ее в своем сердце. Как потеснить в нем старый немецкий парк, заросший кувшинками пруд, и вечно безотрадное журавлиное небо.
Дзонь! – опять включился фонарь, и мотыльки полетели к нему, кружась под ржавой крышкой, похожей на шляпу канотье.
11
В субботу дети висели гроздями на железных воротах лагеря, ожидая родителей. Их высматривали на повороте лесной дороги и выбегали через дыру, чтобы скорее выхватить из рук сумки с гостинцами.
Дежурный с красной повязкой на рукаве сидел под грибком, равнодушно глядя на «нарушителей режима».
Подошедших папаш и мамаш он встречал строго: к кому, в какой отряд? Посылал гонца в лагерь. Несколько добровольцев срывались с ворот и бежали наперегонки.
Взопревшие родители усаживались на скамейку и ждали; приходила вожатая, они писали расписку, если забирали ребенка на весь день.
Помню, был праздник, и приехало много
