людей.
На лавочках перед эстрадой сидели ветераны войны. Жарко блестели на солнце медали. По лагерному радио звучали военные песни.
Стихийное движение возле концертной площадки напоминало сборный пункт: все куда-то уходили и возвращались с победными возгласами.
Дул ветер, реяли красные флаги!
Я стоял в тени и ждал своей очереди выступать на сцене. Несколько раз подходила старшая вожатая, и отмечала что-то в тетрадке, кивая мне без слов. Как на «линейке»!
Потом все же спросила маму:
– Не трудная для него-то?
Военных песен я знал много. А эту даже не учил, просто однажды пропел все куплеты, будто помнил всегда. Она похожа на гимн – четкий, раскатистый и одновременно сдержанный. С каким-то былинным достоинством! Я запомнил имя исполнителя песни: Марк Бернес – отдельные слова он выговаривал почти речитативом, словно священник в церкви.
Музыка просто озвучивала рассказ о том, как шел солдат летним днем: птицы летали соразмерно его шагу – не далеко и не близко. Сердобольные женщины всплескивали руками, босоногие дети провожали его до околицы, до странного места: «на перекрестке трех дорог».
Я видел старый погост на опушке леса и темный крест-голубец под треугольной крышей: облупленная икона, будто надпись адреса стерлась…
Песня ушла дальше солдата, ушла в народ, но народной не стала. В ней, как в Евангелии, – не заменить, не сгладить, не спрятать ни единого слова! «Никто солдату не ответил, никто его не повстречал…»
Так под вечер с лугов поднимается горячий воздух, а прохлада спускается, будто чья-то ладонь, мягко касается головы.
В двенадцать лет ко мне уже приходила мысль, что отец может умереть где-то, и я никогда не увижу его. Как не узнаю, что было в походном мешке солдата. Мысль эта добавляла тяжести словам: «но не сойтись вовеки нам!» Я тащил песенную баржу, как одинокий бурлачок, подсовывая ладонь под ремни на уровне сердца…
Не помню, как потом спустился по деревянным ступенькам, как искал щель в плотной толпе у эстрады.
12
Семь лет в лагере – путь с двенадцатого отряда до первого, где попадались уже четырнадцатилетние дядьки с усиками над верхней губой.
Но первый – это последний отряд детства.
Дневное солнце, лесные поляны с ягодами и речная благодать уже не манили так, как ярко освещенный круг танцплощадки.
Меж высоких сосен горели фонари, звучали гитары, топтались пары в пионерском танго: «Там, где клен шумит над речной волной…» Соблазнов я не любил и приглашал девочек последним – чтобы избежать скучной необходимости выбора.
Гораздо интереснее было стоять у края площадки и смотреть. Притихшие пацаны выглядели смешно: они держали за талию девочек вытянутыми руками «на пионерском расстоянии» и старались не встречаться глазами. При этом краснели, обдувая лицо через нижнюю губу.
В этом возрасте произошло разделение: девочки расцветали внутри себя, мальчишки торопились к внешнему взрослению, чувствуя отставание от сверстниц. Несовпадение выливалось в любовную аритмию.
Девчонки стали более закрытыми. В сравнении с мальчишками, научились показывать скуку и ждать чего-то необычайного! Они создавали в себе присутствие тайны – повод для насмешек в прошлом, но теперь это вызывало любопытство.
Когда все путалось в душе, я уходил бродить по берегу реки, слушая издали: «Говорили мы о любви с тобой!»
В растянувшихся по небу облаках пряталась луна – зеленоватый свет озарял бледно-рыхлую вереницу. Словно в сказке: сестрицы держали в руках серебряные блюдца, а царевич угадывал из одинаковых колдовских дев – одну, настоящую. Его суженую.
Какое смешное было слово…
На танцах было принято «занимать» девочку и не лезь к чужой – а то побьют. Девчонок это забавляло. И когда мальчик налагал на кого-то обязанность «верности» – девочка или возмущалась, или гордилась.
Однажды и я выбрал девочку. Мы вышли на круг, и вдруг оказалось, что бока у них не глиняные, а мягкие, и даже ужимаются, если чуть сдавливать ладонями!
Неожиданно к нам подошел какой-то шкет и нагло дернул за рукав:
– С ней танцевать нельзя! – передал от кого-то угрозу.
Было много света, а сердце билось впотьмах. На лице девочки мелькнуло любопытство.
Опасность вскружила голову. Раздвинулся темный горизонт за танцплощадкой. В ночном воздухе запахло липкой сосновой пыльцой. Ее желтые пятна лежали на красных девичьих сандалиях…
Я опять пригласил эту девочку: она стояла одна, кутаясь в свои длинные каштановые волосы, чуть растерянная – другие мальчики опасались, а кавалер держал гордость!
Теперь она пошла со мной охотнее.
За рекой, сквозь заросли ивы, крадучись, пробиралась луна. И опять эти мягкие ребрышки, даже пальцами вспотели. На этот раз никто нас не тревожил. Песня длилась долго и томительно: «Опустел тот клен, в поле бродит мгла…» Смотреть в упор на девичье лицо я не мог, отводить взгляд в сторону было стыдно. Еще подумают, что боюсь…
После этого танца меня пригласили выйти – поговорить. Пожалуйста! Мне и самому третьего захода не выдержать! Оказывается, это тяжелое занятие: танцевать молча, пропуская через себя чужие слова: «а любовь, как сон, – стороной прошла!» Да еще что-то изображать на лице!
За танцплощадкой окружили мрачные пацаны, кто-то придерживал за спину, чтобы не сбежал. Луна встала на цыпочки, выглядывая из-за обломанных верхушек черемухи. Помню, я запнулся о корень дерева и в падении навалился на чью-то грудь. «Ты че, впрягся? – кричал кто-то, распаляя себя блатным словом. – Ты впрягся-то чего!..»
Получив сбоку в скулу, я тоже махал руками. Нападающих было несколько, но они давали подняться – быстро отскакивали, выжидая время для удара, упиваясь бойцовской сноровкой: «Ты зачем впрягся, а?.. Не знал, что ли?»
Внезапно подбежал физрук и поднял меня с земли: «Из какого отряда? За что тебя?..» Нападавшие отбежали, но услышали:
– Да так, оглобли спутал…
Коротышка-физрук заслонил луну, огни площадки и девочку, которая опять стояла одна: «Ни к чему теперь мне цветы дарить!..» Меня отвели в наш корпус и сдали вожатой:
– Постой рядом со мной, – сказала она. – Тут мыши летают, прямо над головой!
На террасу долетало: «Ни к чему теперь о любви твердить!» Казалось странным, вот сейчас бы и надо что-то делать красивое! Сейчас остро хотелось говорить, цветы дарить, озноб тела гасить новой борьбой. Тихо шуршали летучие мыши, огибая свет фонарей. Даже они выражали недоумение и какую-то новую заботу о моей душе…
Вскоре танцы кончились, погасли фонари площадки. Дети возвращались в лагерь.
– Всем чистить зубы и спать!
Я стоял возле умывальника. В ночном воздухе сильный запах апельсиновой пасты. Девочка с длинными волосами шла по дорожке, прижав руку к бедру, но отведя кокетливо мизинец. Молчаливый ухажер спотыкался на ее пятках.
