случае он почти уже чувствует себя победителем.
– Быть может, вам это неприятно, – бормочет мсье Жильбер. – Здесь…
Анжелика говорит:
– Ну что вы, мсье Жильбер, мне это совсем не неприятно.
И гладит его по лицу и целует в нос, отчего мсье Жильбер потеет ещё больше и громко сопит, сам того не замечая. Он вообще ничего не замечает, кроме лица мадам Анжелики, такого близкого сейчас к его лицу. Где–то в животе у него что–то вдруг обрывается и по ногам разливается томительная слабость, а руки начинают мелко дрожать.
Анжелика говорит:
– Ах вы бедненький мсье Жильбер, что же вы так дрожите–то, мой миленький…
Когда голова мсье Жильбера волею рук Анжелики опускается на её тёплую мягкую грудь и он слышит нежные удары её сердечка, он вдруг совершенно теряет голову. И слава богу, потому что для него это лучше всего: он имеет право не заботиться моральной стороной дела, не думать, что и как делать дальше, что говорить и к чему стремиться – всё происходит как будто само собой, он лишь послушно движется по давно проложенной родом человеческим дорожке, благо, Анжелика знает эту тропинку, как свои пять пальцев.
И сопение мсье Жильбера и сладкие стоны Анжелики, подбадривающей, поощряющей его колючие поцелуи с привкусом дешёвого табака и пустого желудка, накрываются наступающими сумерками, как покрывалом, наброшенным в самый нужный момент, когда рассказывать дальше было бы уже неприличным…
А потом наступает утро.
Анжелика и рассвет неожиданно хорошо смотрятся вместе, на фоне друг друга. Они несомненно друг друга достойны. Они могли бы прожить вместе целую жизнь, до самого заката…
Солнечный зайчик – ещё зябкий после недавнего тумана, ещё дрожащий – ложится на деревянный настил у ног Анжелики, у самой туфельки, робко жмётся к ней, словно ищет согреться. Анжелика смотрит на него и чуть подвигает туфельку, касается носком заячьего бока, и старая сморщенная кожа окрашивается жёлтым.
– Мсье Моришо, – окликает распорядитель.
Он кивает.
Анжелика переводит взгляд на небо, по краю которого легло куцей заплатой одинокое облако, и взгляд у неё такой глубокий (или это из–за слёз так кажется), что небо буквально проваливается в него, и уже не поймёшь, где небо, а где взгляд…
Ему тягостно на это смотреть. Ему хочется поскорей покончить с этим грустным делом. В первый раз он испытывает некоторую неприязнь к своему ремеслу и готов рассердиться на распорядителя за то, что он так долго тянул со своим «Мсье Моришо».
– Ты готова? – торопливо спрашивает он.
Анжелика вздрагивает и переводит взгляд – будто удивлённый – на него.
– Готова, муженёк, – говорит она, и, на миг задумавшись, твёрдо кивает: – Да, готова.
Он делает знак подручным. Те хватают Анжелику под руки, поднимают, кладут на скамейку и быстро опускают верхнюю половину хомута. Один поправляет на ней сбившийся подол юбки, с неуместной игривостью приоткрывший тугую целомудренную икру под серым чулком. Да, подручные у него сноровисты и хорошо обучены. Вот они выпрямляются, делая шаг назад, а мсье Моришо в это время уже дёргает рычаг. Широкий скошенный нож гильотины стремительно, с тихим дремотным шорохом, скользит вниз.
Оставь эту кнопку в покое. Ты можешь сколько угодно тыкать в неё пальцем и чертыхаться, но прекрасно понимаешь и сам, что лифт не придёт. Никогда. Поэтому давай–ка, бери ноги в руки.
Первая ступенька – это как первая любовь: так же быстро проходит и не оставляет после себя ничего, кроме… Впрочем, твоя первая любовь прошла так давно, что подходящего сравнения не находится. Нет–нет, не стоит так торопиться, дружище, сбавь немного. Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее… Впереди ещё много этажей. Теперь–то ты знаешь, что их действительно много, гораздо больше, чем было лет двадцать назад, не так ли?
Вот и второй этаж. В промежутке между окном и мусоропроводом прижался к стене бомж. Или не бомж. В любом случае – это человек. И он лежит на цементном полу, отвернувшись, прижавшись к стене, натянув на голову пиджак. Не трогай его, пусть лежит. Ему не плохо – о чём ты! – ему наверняка лучше, чем тебе, ведь ему нет нужды подниматься на надцатый этаж пешком. Впрочем, этого мы не знаем, ты прав, быть может, ему тоже необходимо совершить этот подъём и он просто решил отдохнуть, набраться сил. В любом случае, не стоит ему мешать, иди, иди.
На третьем этаже стоит гомон, бренчит гитара, дым костра поднимается к открытому окну и выползает наружу в бесплодных попытках согреть зябкий октябрь. Семья из трёх человек пристроилась возле костра – он, она и девочка лет десяти. Туристы. Или восходящие. Твоя натянутая на губы резиновая улыбка не может их обмануть. Мужчина, который бренчит на гитаре, скользит по тебе не видящим взглядом. Женщина улыбается в ответ, но улыбка её не менее резинова, чем твоя, и даже больше напоминает сдувшийся воздушный шарик. А девочка ворошит костёр палкой и смотрит на тебя то ли с опаской, то ли с неприязнью, но во всяком случае без любопытства, которого можно было бы ожидать от ребёнка.
Кивнув им и пробормотав что–то насчёт доброго дня (будто день без лифта может быть добрым), поднимаешься к четвёртому.
А вот и полиция. Два рослых парня в несвежих спецовках с сержантскими лычками спускаются тебе навстречу. Нет–нет, тебе нечего бояться, ты же ни в чём не виноват. Да и они смотрят на тебя совершенно беззлобно, почти даже равнодушно, как та девочка этажом ниже. Нет, бояться тебе нечего. Бояться следует тому человеку, на втором, что спит сейчас, уткнувшись носом в стену, и ни сном ни духом. А ты ни в чём не виноват. Обычная проверка документов. Прими честь, которую отдаёт тебе этот парнишка с усталым взглядом и иди дальше. Тебе ещё шагать и шагать. Да, привал, пожалуй, сделаешь на седьмом. Тебе нравится цифра семь? Знаю, нравится. Всё просто: ты не оригинален. Знаю, что к оригинальности ты и не стремился никогда, помолчи, береги дыхание.
Пятый. Помнишь ту прошлогоднюю встречу на пятом? Да–да, та женщина. Только тогда ты – спускался, а поднималась она. Ты ещё сравнил её с королевой ацтеков, даже не задавшись вопросом, бывали ли у ацтеков королевы. Глупо, конечно, надеяться, что вот сейчас та встреча повторится. Чёрт – он, конечно, шутит многим, но не этим. Этим вообще шутить не принято.
Лужа, расплывшаяся в углу свидетельствует о… О чём может свидетельствовать лужа на пятом? Если бы на первом, то всё понятно – домофон
