предлагает подвезти. Ни к чему, конечно, ведь тебе остался всего один пролёт. Посмотри ему вслед: как лихо он несётся вниз, как умело закладывает вираж, как блестит его шлем. И сделай последний рывок – ложись грудью на пространство, как красноармеец на белогвардейский штык.
Ступенька… ступенька… ступенька…
Дом, милый дом! Припади лбом к прохладе металлической двери и плачь, рыдай, никого не стесняясь. Всё кончено.
Где–то выше слышны голоса, музыка и мегафон, бросающий в толпу лозунги. Наверное, там организовали митинг. Тринадцатый и четырнадцатый всегда отличались особо активной гражданской позицией. Конечно, глядя на мир с такой высоты, немудрено уподобиться… Стоп. Это плохая мысль, дурацкая какая–то мысль. Как, впрочем, и все твои мысли.
Да не торопись ты так, не суетись. Или это коньяк не даёт тебе попасть ключом в скважину? Не думаю. Успокойся, улыбнись победно и одним движением добейся своего. Ключик в замочек – сколько раз ты проделывал это и всегда получалось. Да, время не стоит на месте, да, ты уже не тот – как и весь этот мир, – но это же не повод перестать быть собой, не так ли?
Придержи дверь, ты же знаешь, как гулко она ударит в стену, если не придержать.
Ну, вот ты и дома. Улыбаясь всё той же идиотской улыбкой, ступаешь в прихожую.
Пол уходит из–под ног. «Неужели я так напился?», – с опозданием спохватываешься ты и делаешь ещё шаг. Но пол не возвращается. Его просто нет.
Ветер свистит в ушах и выбивает из глаза слезу. Далеко внизу земля распахивает свои материнские объятия.
Ну, и что ты так очумело пучишь глаза, будто знать не знал, чем это всё рано или поздно кончится? Посмотри вокруг: сотни, тысячи окон смотрят на тебя и наверняка восхищаются. Подтянись, расправь плечи, надень улыбку – ту самую, которую ты… Да не кричи же так! И не размахивай руками – это привлечёт ворон, стервятников, гиен и другую шваль, которая рада будет попировать на твоих костях.
Неуютно сгорбившись под чахлым полосатым навесом, Кудякова смолила «Яву». Снег с дождём окроплял выложенные в ящиках желтобокие бананы, зеленогрудые яблоки, палкообразные огурцы и прочую плодо–овощную «канитель», как называла её Кудякова. Ноябрьская кляклая серость давила на плечи, выстуживала задубевшую в боях за светлое будущее душу. Торговля не шла. Да и чего бы ей идти в такой бездушный день. Граждане – нахохлившиеся и медлительные, хмурые и торопливые, никакие и никудышные – проходили мимо и на плоды дальних экваториальных и субэкваториальных стран решительно не смотрели.
У ларька явился гражданин предпенсионного возраста и непрезентабельного вида в чёрном драповом пальтишке эпохи, кажется, «Кинопанорамы», «Пионерской зорьки» и хлеба по восемнадцать копеек.
Приблизившись, он остановился у металлической стойки, поддерживающей навес, и длительно уставился на Кудякову.
– Чего? – спросила та после минутного молчания, не выдержав этого настойчивого взгляда.
– Вы же девушка, – проговорил гражданин неопределённо, но, кажется, с укоризной.
– Ну, – не стала отнекиваться Кудякова, хотя девушкой была последний раз четверть века тому назад.
– А дымите, как… как кочегар из Бздыхолетовки, простите за специфическую ассоцитивность мышления.
– И чо? – сипло вопросила Кудякова и сухо, продолжительно закашлялась.
– Во–во! – обрадовался гражданин её кашлю. – Ишь как зашлись!
– Те чо надо–то? – поинтересовалась Кудякова, быстро затянувшись и сплёвывая под ноги.
– Вы же девушка, – укоризненно повторил гражданин. – Мать. Мадонна.
Мадонна Кудякова подозрительно глянула на гражданина. Да нет, гражданин был самого обычного, хотя и сильно поношенного, вида, предпенсионного возраста, очевидно трезв, и не было в его лице ничего маниакального, и глаза его не горели психопатическим огнём.
– Короче, – сказала Кудякова, затянувшись в последний раз и бросив бычок себе под ноги, в компанию дюжины других, уже скуренных за этот день, – те чо надо–то?
Была она в платке, старой дублёнке и массивных резиновых сапогах; тяжела, грозна, преждевременно сморщена неподатливой жизнью и весьма непроста в свои без году пятьдесят.
Её быстрые глазки с подозрением пробежали по лицу и по всему безотрадному силуэту гражданина в ношеном драповом пальто, остановились на худых и давно не чищенных чёрных ботинках с лохматыми от времени зелёными шнурками.
– Понимаете ли, – раздумчиво произнёс гражданин, – люди делятся, собственно, на четыре сорта: на тех, кто хочет и делает; на тех, кто не хочет, но делает; на тех, кто хочет, но не делает и, наконец, тех, кто не хочет и не делает.
Кудякова молчала, ожидая продолжения. Но и гражданин примолк, сделав подачу и предвосхищая, видимо, ответ собеседницы.
– Возьми яблок, – зябко поёжилась мадонна и жадно потянулась душой к согревающей фляжке, припасённой под прилавком. – Или бананов возьми. Чем трепаться–то попусту.
– Я не ем бананы, – пожал плечами гражданин. – А яблоки мне противопоказаны – кислотность у меня нездоровая.
– То–то я смотрю, кислый ты какой, – кивнула Кудякова. – Ну если ничего брать не будешь, так и иди отсель, не толпись попусту, – и прибавила ещё для надёжности одно короткое и веское слово.
– Мне хочется лишь незначительного общения, – сказал гражданин, не замечая неказистого слова. – Хотелось немного скрасить ваше отрешённое одиночество. А вы – курите. А ведь вы же – девушка, женщина, мать…
– … твою, – возникла мадонна в новой образовавшейся паузе. – Мать твою, ты чо ко мне привязался?
– Ну что вы, – смутился почему–то гражданин. – О привязанности говорить пока рано. Хотя, не скрою, меня привлекла миловидность вашего лица, заставила забыть о врождённой стеснительности.
– Вот и топай, – поддержала Кудякова. – Забыл, а теперь шуруй отсюдава, не засти солнце. Бананы, они солнце любят.
Гражданин удивлённо посмотрел на небо, с которого всё падал и падал мелкий зернистый снег вперемешку с дождём. Ни о каком солнце, разумеется, и речи не было – одна лишь невзрачная ноябрьская серость кругом.
У трамвайной остановки, пропуская пешеходов на переходе, остановился легковой автомобиль. Из открытого окна его неслась оглушающая музыка – радио было включено на такую громкость, что при случае могло бы создать праздничную атмосферу на массовых гуляньях или сельскохозяйственной ярмарке. Оркестр под управлением известного в узких кругах дирижёра оживлённо исполнял полонез из оперы «Евгений Онегин». Тёплая, бодрая музыка лилась в мокрое ноябрьское пространство и обещала, что обязательно ещё будет лето, и будут бабочки, и тёплые дожди, и путёвки в санаторий, и шашлыки, и танцы до утра. Грузный водитель армянской наружности, с густыми усами над пухлой губой, нетерпеливо постукивал пальцами–сардельками по рулевому колесу. Он опаздывал на деловой ланч с важным поставщиком хозтоваров.
– Позвольте пригласить? – гражданин в зелёных шнурках зашёл за прилавок, приблизился к Кудяковой, лихо прищёлкнул каблуками стоптанных ботинок, взбоднул
