Дядя сначала нахмурился, а потом вдруг улыбнулся.
— Дался вам этот Кениг! — сказал он. — Вот вы второй раз уже упоминаете о нём. Чем он вас так огорчил?
— Слушайте! — крикнул отец. — Неужели вы действительно думаете, что я не знаю, кто этот Кениг?
Дядя слегка пожал плечами.
— Знаете? Римляне говорили: «Льва узнают по когтям», — сказал он с тонкой улыбочкой.
— «А осла — по ушам», — докончил отец.
— Ну, профессор, — сказал дядя, как мне показалось, даже несколько остолбенело.
— Ладно, ладно! — торопливо замахал рукой отец. — Не будем вдаваться в подробности. Что же касается вашего предложения насчёт Гейдельбергского университета, старейшего в Европе, то, дорогой мой, я член другого университета — Пражского, тоже очень старого, который вы разгромили несколько лет тому назад.
— Итак, — спросил дядя, — вы отказываетесь?
— К сожалению, — ответил отец и приложил руку к груди. — Ваши предложения мне никак не подходят, придётся вам двинуть против меня танки и марширующие войска, как вы недавно выразились. А впрочем, зачем я вам? У вас же Ланэ. Он напишет вам всё, что угодно.
— Но вы-то, вы-то, — почти крикнул дядя, — вы-то что намерены делать?
— Я? На это я отвечу словами Сенеки: «Да будет мне позволено молчать. Какая есть свобода меньше этой?»
— Всё Сенека! — усмехнулся дядя. — Хорошо! А не помните ли вы, кстати, чем он кончил?
Снова наступило молчание. Отец встал и подошёл к дяде почти вплотную.
— Сенека вскрыл себе вены по приказанию Нерона и истёк кровью, сказал он негромко, смотря в глаза дяди. — Теперь, когда в мир явился новый Нерон и тысячи моих братьев по науке и убеждениям истекают кровью, его пример стоит всегда перед моими глазами. Я бы хотел, чтобы вы помнили это.
С минуту дядя молчал, потом взял со стола зажигалку и быстро сунул её в карман. Ответ отца сбил его с толку. Он даже дёрнулся, чтобы что-то возразить, но потом махнул рукой и встал со стула.
— И вы думаете, что это геройство? — спросил он зло, но не особенно уверенно.
Снова оба помолчали.
— Во всяком случае, вы подумайте, профессор, — сказал он почти просительно. — Вы же не можете сомневаться, что я вам искренне желаю добра.
— Я ни в чём не сомневаюсь, как есть ни в чём, — спокойно ответил отец. — Вы же совершенно искренне привели мне в пример Сенеку. Разве это не показательно для всех наших отношений?
Дядя снова вынул зажигалку и молча стал вертеть её в руках.
— Я вспыльчив, — сказал он изменившимся голосом. — А вы взорвали меня этой нелепой бравадой, этим петушиным задором, и я ляпнул вам первое, что пришло в голову. — Он криво усмехнулся. — «Человек никогда не может отвечать за свои первые движения и поступки», — говорит Сервантес в «Дон Кихоте».
— Какой вы стали учёный, Фридрих! — усмехнулся отец. — Ну, позвольте, тогда я вам тоже процитирую Сервантеса: «Он был вспыльчив, как всякий занимающийся убоем».
— Что?! — крикнул дядя бешено, неудержимо, свирепо, и лицо его сразу позеленело. Он ударил кулаком по столу так, что комната сразу наполнилась звоном фарфора. Он весь дрожал, его лицо подобралось, отвердело, и ясно стали видны жёсткие линии скул.
— Что вы такое сказали? Что?...
Он слепо надвинулся на отца и остановился, подняв руку с тяжёлой зажигалкой, занесённой, как для смертельного удара. Казалось, ещё секунда и он обрушит отца на землю. Невероятное животное бешенство светилось в его рысьих, теперь почему-то немного косящих глазах.
Отец смотрел на него спокойно и просто.
— Кстати, — сказал он тем же тоном, — вы так и не объяснили мне, что вы делали в Чехии?
— А?.. — выдохнул дядя свирепо, потом с размаху швырнул зажигалку в угол и бегом выскочил из комнаты.
— Вот и конец нашему разговору, Берта, — сказал самому себе отец. Он, верно, сильно нервничает... «Злодейства безопасными бывают, спокойными они не могут быть», — что ж, Сенека знал толк и в этом! — Он пошёл в угол и поднял зажигалку. — Вот и внесена полная ясность, предельная ясность, — он покачал головой и усмехнулся, — а продолжение, надо думать, не последует. Да, не последует. — И он сунул зажигалку в карман.
Шёл опять дождь, и меня целый день не пускали на улицу.
Огромные, как озёра, бурые, пузырчатые лужи тускло блестели перед окнами, и ветер гнал по ним покоробленные листья. Клумба стояла мокрая и тяжёлая, и астры на ней всё время кланялись дождю и холодному ветру.
Вот в это время и явился Ланэ.
С него текло, а там, где он стоял, сразу же образовалась лужа. Когда он снял широкую фетровую шляпу и стал её отряхивать, то и со шляпы текла вода. В прихожей его встретила мать и всплеснула руками.
— Боже мой, — сказала она, — Ланэ! На кого же вы похожи!
— Ливень, — сказал Ланэ, переводя тяжёлое дыхание, и помотал головой, стряхивая капли дождя. — На улице настоящий тропический ливень и притом холодный ветер. Пока я добирался до вас, мне казалось, что я превращусь в сосульку.
— А где ваш автомобиль? — спросила мать.
— Бросил его за пять километров отсюда, у него что-то сделалось с мотором.
— Так как же... — всплеснула руками мать.
— Э, всё равно! — поморщился Ланэ и затопал ногами, размазывая грязь. — Уже есть приказ о конфискации всех автомобилей и мотоциклов, хватит, поездили! — И он снова стал шаркать ногами по полу.
— Да нет, проходите, проходите, — сказала мать, — всё равно придётся мыть пол. А грязен-то, грязен-то как... Сейчас пойду принесу вам что-нибудь из одежды... Господи Боже мой, при вашей комплекции... — Она поглядела ему в лицо. — Слушайте, Ланэ, а вы ведь похудели.
— Уф! — Ланэ шумно вздохнул и покрутил головой. — Ручку вашу, сударыня! — он несколь-ко раз крепко поцеловал пальцы матери. — Похудел? Спросите, как я вообще не издох, вот что удивительно. Если бы вы, мадам, знали, что делается в городе... А где профессор? — спросил он вдруг, воровато понизив голос.
— Он заперся в кабинете наверху. И знаете что? Вам лучше его сейчас не трогать — пусть отдышится и остынет. Три дня тому назад у него был очень горячий разговор с Курцером, и теперь... Ну, да вы же знаете его...
— Они поругались? — испуганно спросил Ланэ.
Он всё шаркал и шаркал ногами о половик, который сразу же пропитался грязью и теперь только хлюпал, как старая галоша.
— Они разговаривали и... — Он пугливо взглянул на мать, полуоткрыв рот.
— Пойдёмте же в столовую, вам нужно переодеться и просохнуть, сказала мать. — Да, да, они очень, очень крепко поговорили.
— И... профессор кричал? — спросил Ланэ, проходя за матерью в столовую.
— Ну, кричал! Нет, конечно. Я взяла с него слово... Но судя по всему, ему были сделаны такие предложения... К тому же ещё ваше письмо...
— Что моё письмо? — быстро спросил Ланэ.
— Марта! Марта! — закричала мать. — Идёмте же сюда, надо затопить камин. Вот, садитесь, Ланэ, сюда, на это кресло, — она провела рукой по его жёстким коротким волосам. — Бедный, бедный! И как вы действительно остались живы?
— Ну, так что же моё письмо? — нетерпеливо повторил Ланэ. — Он очень сердился?
— Ах, да вы же знаете его! Нет, он не кричал и не волновался, но ушёл и заперся в своём кабинете, а когда я сказала ему: «Бедный Ланэ, ему тоже, наверное, не сладко», — он мне ответил: «Ну что ж, ты сам хотел этого, Жорж Данден».
— Да! — Ланэ опустил голову и долго сидел молча. — Бедный Ланэ! — произнёс он наконец с глубоким чувством. — Вы правы, мадам, бедный Ланэ! Но он-то, он-то неспособен понять это. А вот мне рассказывали: выводят на тюремный двор тридцать человек и кладут в ряд, вверх затылками.
— Зачем? — спросила мать.
— А вот зачем. За ними идёт офицер — ефрейторам там не доверяют этого, — наклоняется, приставляет браунинг к затылку, потом — бац! И всё.
— Ужас! — сказала мать, и лицо её дрогнуло, как от сдерживаемой тошноты.
— Ужас! — повторил Ланэ. — А вешают так. Лежат вот они, как спелёнатые куклы, на земле, их берут по одному и на руках подносят к виселице. Одного вешают, а остальные лежат, ждут очереди. Снимут одного — придут за другим. Так и лежат — сначала тридцать, потом двадцать девять, потом двадцать восемь. Лежат и смотрят.
— Ужас! — повторила мать.
— Вот это злодейство, — сказал Ланэ. — А то, что я спасал свою жизнь и свою науку... — Он не докончил и махнул рукой.
— Вы расскажите это Леону! — посоветовала мать. — Но его ещё взбесило именно то, что это письмо не было подписано.
— Письмо? — нахмурился Ланэ. — Разве я сказал о неподписанном письме? Нет, речь идёт о совершенно ином документе, подписанном.
— Как? — спросила мать. — Разве есть ещё что-то?
— В том-то и дело, — сказал Ланэ с горечью, — в том-то и дело, что есть. Вот она, декларация, которую подписали пять сотрудников нашего института. С ней-то я и приехал сюда.
