- Под голову, Рома, под голову! - закричал Красновский в клубах пара, подавая ему припасенный веник, связанный из березы, мяты и конопли. Роман положил веник под щеку, и дивный аромат ударил ему в ноздри. Красновский, вытащив дубовый веник из корыта, подержал его над исходящей паром каменкой и, крякая, принялся стегать Романа по спине, заду, ногам. Стегая, он опять завел свою частушку, исполняя ее так, что каждое слово приходилось на удар веника, словно подстегивая: Блошка! Банюшку! Топила!
Вошка! Парилася!
Как! Парком! Ее! Прибило!
С полки! Вдарилася! Вцепившись руками в мокрый полок, вдыхая аромат свежих листьев. Роман с наслаждением переносил удары горячего пушистого веника. Это был так опьяняюще остро и приятно, что слезы выступили у него на глазах. Каждый удар он принимал словно всем существом, содрогаясь и радуясь. Сквозь пар и слезы он видел полутемную баню, головы людей, кричащего Красновского, и невероятное оцепенение овладевало им.
"Так можно лежать целую вечность," - думал он, - "Лежать и наслаждаться этими обжигающими ударами. Какая простота и сила в русской бане. Топится по-черному, сама - примитивной конструкции: вода, огонь да камень. И этот веник, размоченный в кипятке. Но вот он ударяет тебя по спине, и сколько прелести, радости, сколько силы в этом!"
- А вот еще разок по спинке - хвать! А вот другой разок по пяткам - тресь! А вот - за дедов, да за прадедов! А вот за папеньку, за маменьку! А вот за женку за молоденьку! А вот за Русь, Россию-матушку! - выкрикивал Красновский, нахлестывая Романа.
Похлестав еще немного, он подскочил к каменке и плеснул на нее ковш кипятка. Камни загудели, и через мгновение Роман почувствовал, как дышащее жаром облако пара обволокло его.
- Ну, как, мил-дружок, румяный пирожок, не подгорел? - засмеялся Красновский, моча веник в корыте и держа его над каменкой.
- Еще, еще! - ответил ему Роман, погружая лицо в листья.
- Петр Игнатьевич, поосторожней! - донесся голос Рукавитинова.
- Рома, не увлекайся! - басил Антон Петрович, намыливая мочало.
- Господи, пару-то сколько... - кряхтел отец Агафон.
Но Роману был несказанно хорошо лежать на полке. Его тело, словно губка, жадно впитывало жар. Он весь расслабился и, закрыв глаза, дышал дивным ароматом мяты, березы, конопли. А Красновский, тем временем, парил его уже березовым веником, на особый манер: сперва резко хлеща по всему телу, потом мягко проводя с головы до пяток.
"Наши прадеды и прапрапрадеды парились так же," - думал Роман, - "И тот же самый веник ходил по их спинам, и такой же пар обжигал их, и все было таким, как сейчас, и эти мокрые доски, и шайки с водой, и мочало. И люди. Человек нисколько не изменился за эти века. И никогда, никогда он не изменится".
- Не испекся ль пирожок, длинноногий наш дружок? - раздалось снизу, и снова послышалось глухое шипение обратившейся в пар воды.
Новое жаркое облако окутало Романа. Сразу же раздались голоса:
- Брось, Петр Игнатьевич, не губи мне племянника!
- Петр Игнатьевич, Роман Алексеевич три года не парился!
- Господи, да отступитесь ради всех святителей! И так продыху нет!
Но Красновский не внял просьбам: веник его заходил по Роману с новой силой.
Некоторое время Роман испытывал прежнее блаженство, но вскоре стало тяжело дышать, кровь подступила к глазам, застучала в висках. Он вспомнил об одном Крутояровском старике, покойном банщике Красновских, всегда парившемся в зимней шапке и рукавицах.
"И впрямь - это разумно. Пар не действует на голову, да и руки не обожжешь..."
Он лежал, вспоминая этого старика, как он, не торопясь, крестился в предбаннике, снимал крест, надевал шапку, рукавицы...
Красновский опять поддал пару.
Вскоре Роману стало невмоготу, дурнота подступила к горлу, в голове тяжело стучало. Красновский словно почувствовал, прекратив хлестать, он закричал:
- Спекся, спекся, пирожок, дорогой ты наш дружок! Выносите из печи испечены калачи!
Роман знал, что это означало. С трудом приподнявшись, он полез вниз, а банный жрец, тем временем, распахнул другую дверь, рядом с полком, ведущую к реке.
- Гардемарины, вперед! - подтолкнул Романа Красновский, и Роман пробкой вылетел из бани через дверь на воздух, пробежал по мостику и со всего маху бросился в воду.
"Словно родился!" - мелькнуло в его голове и, действительно, - трудно было осмыслить по-другому эту мгновенную метаморфозу, это невероятное изменение окружающей среды.
Нырнув, он поплыл под водой, казавшейся с каждым движением все более плотной, похожей на воду. Наконец, воздух кончился и Роман всплыл. Удивительное преображение природы поразило его. Глухая свинцовая туча висела над самой головой, кругом было тихо и сумрачно, как вечером. Солнце, слепящее подряд две недели, пропало, казалось, навсегда.
Он жадно, всеми легкими вдохнул воздух и, рассмеявшись, в блаженном изнеможении опрокинулся на спину, замер, глядя в небо. Там, в темной массе тучи происходило что-то медленное, неторопливое, но и в то же время неминуемое: смешивались, наползая друг на друга, клубы темно-серого, пепельно-розового, фиолетового, словно невиданные существа, собравшись воедино, готовились к чему-то грозно-торжественному.
Роман свободно лежал на спине, чувствуя, как река слабо относит его вправо. В воздухе пахло грозой. Темнело с каждым мгновеньем все сильнее. Деревня замерла - ни голосов, ни шума работы; только лаяла где-то далеко собака да позванивало в кузнице. Роман воображал, как он бы написал эту тучу; ему живо представилась палитра, выдавленные краски, и воображаемая плоская кисть заходила по ним, пробуя и смешивая...
Только он положил на холст первый мазок, как где-то рядом послышался плеск и чертыхание вполголоса:
- Черт бы побрал...
Роман посмотрел в сторону бани. Там, на широких ступеньках мостка сидел, опустив ноги по колено в воду, Клюгин. Совершенно голый, он по-видимому, только что разделся: одежда кучей лежала на траве возле угла банного сруба. Не обращая внимания на Романа, фельдшер что-то вертел в руках.
Роман поплыл к нему
- Андрей Викторович, мое почтение! - крикнул он, с удовольствием разгребая воду.
- Взаимно, взаимно... - пробормотал Клюгин, не поднимая своей большой головы.
- Что это вы? - спросил Роман, вставая на дно, - Смотрите туча какая! Чудесно как!
Он захватил пригоршнями воду и бросил вверх над собой.
- Ничего чудесного... что за черт...
- О чем вы? Отчего вы не в бане?
- Да сдалась мне эта баня - раздраженно процедил Клюгин, сдирая бумагу с куска грубого темно-коричневого мыла, - Вот ведь прилипла, как сволочь...
Отодрав бумагу, он бросил ее в реку, а сам, поплескав на себя водой, стал намыливаться.
- Андрей Викторович! - рассмеялся Роман, выходя из воды, - Что вы делаете? Почему здесь, а не в бане?
- В бане пусть парятся господа буржуи. А я уж как-нибудь.
- Да право, идите туда, что же вы так не по-человечески?
- Не хочу. Там этот идиотствующий Красновский. Я слышал, как он там ревет, как буйвол кастрированный.
- Но это же невозможно, здесь, прямо в речке?
- Все, все возможно, молодой человек, - пробормотал, усмехнувшись, Клюгин и стал намыливать остатки растительности по краям головы. Причем для этого он низко склонился, едва не касаясь плешью воды. Роман смотрел на фельдшера с любопытством зоолога, разглядывающего невиданную особь.
Вдруг дверь бани распахнулась, и в клубах пара из нее белым колобком выкатился отец Агафон. Быстро, по-муравьиному перебирая коротенькими ногами и выкрикивая "Караул!", он пронесся по мостку и, чуть не задев Клюгина, бултыхнулся в воду.
В двери показались остальные герои банного сражения.
Вынырнув, отец Агафон, видимо, не доставая дна, стал шлепать по воде руками, погружаясь, выныривая и повторяя все то же "Караул!" Все за исключением Клюгина и хохочущего Петра Игнатьевича, бросились его спасать и вскоре вытянули, посадили на ступеньки мостка. Батюшка долго не мог прийти в себя и, крестясь непослушной дрожащей рукой, бормотал, икая:
- Караул... Господи, помилуй... Караул... Господи, спаси и сохрани... Ох...
Антон Петрович и Роман, поддерживая батюшку, принялись не слишком серьезно успокаивать его. Николай Иванович, улыбаясь, поздоровался с Клюгиным, вошел в воду и поплыл. Красновский же, перестав хохотать, отбросил веник и с диким криком: "Поберегись, Навуходоносор!" - бросился в воду.
Батюшка вздрогнул, втянул голову в плечи, закрестился быстрей:
- Господи, Господи, помилуй...
Белый от мыльной пены Клюгин брезгливо поморщился:
- Вот до чего доводит панславянизм. Наберемся, дескать, ума у мужика. Ну, ну...
Он заткнул уши пальцами и опустился с головой под воду Антон Петрович, красный как рак, устало рассмеялся и полез в реку, говоря:
- Ай да Красновский! Ай да великий человек!
Красновский же, вынырнув на середине речки, поплыл по течению, шумно молотя воду.
- Что случилось, Фёдор Христофорович? - спросил Роман, хотя прекрасно понимал, что произошло, даже мог бы представить это в лицах.
