знать. Вот и получается. Скачешь по жизни не по специальности, всё и летит наперекосяк.
«Гм… Сталин не окончил даже духовную семинарию… Выгнали за неявку на экзамен. Ну на ЦПШ он, может, и наскрёб бы с грехом пополам. Это расшифровывается вовсе не как Центральная партшкола, а всего лишь как церковно-приходская школа. Аллилуйничать бы ему рядовым попиком где-нибудь в горийских горушках и наверняка тогда не было б миллионов и миллионов им убиенных. Если б аптекарь-недоучка с четырьмя классами, «демон революции» Свердлов продолжал свою аптекарскую благородную деятельность — не был бы уничтожен один миллион донских казаков… Вожди не на месте… Даже наш районный вождёка не на месте… Я не на месте… От того, что я не на месте, кому от этого холодно или жарко? Никому. А вот вождюки не не месте… Да кто ж у нас на месте!?» — с ужасом подумал я. А Сяглову сказал:
— Только у меня у одного всё летит наперекосяк? И ни у кого больше?
И добавочно принципиально подумал:
«А у вашего?… А лично у вас всё гладко?»
Не сдержался я и машинально выкрикнул вслух:
— Да! А у вас всё гладко?
Сяглов даже налегке растерялся от моего нахальства. Как-то нетвёрдо затребовал:
— Давай, умняк… Раз сказал, два отжался… Уважай стены, куда пришёл… Давай с намёками отдохнём…
— Давайте… А вы лично помогли устояться, укрепиться мне в агрономах?
— Да до каких пор подвергаться руководству? Докуда водить за ручку? Школа водила? Институт водил? Ещё и райком води? До-ко-ле? И потом! Кто тебе в Буграх помог?
— Лучше б не помогали… Сейчас-то я понимаю, что тогда по молодости дней я со страху отстегнул копыта.
— Дело обычное. Один со страху помер. А другой ожил. Но ты не тот, кто со страху оживает.
— Помоги вы первый страх переломить, я б, может, и до се был бы при земле в Буграх. А то я со страху рванул в кусты. Вы только подтолкнули в спину!
— Ну демагог! Ну и демагог! Как прихитрился наш врубель… Р-раз — и всё перевернул кверх кармашками! Один он чистюля. Все прочие кака. Давай закрывать этот базар. Хватит хлёбово разводить! Ведь «жизнь такова, какова она есть, а более никакова». Не ребёнок, понимаешь: жизнь — борьба!
«А я, господин товарищ первый секретарь, устал быть вечным борцом. За дисциплину борись! За урожай борись! За надои борись! За кусок вонючей колбасы — кошки не едят! — в очереди дерись! За буханку окаменелого хлеба в том же магазине сражайся!.. Ёшкин кот! Как начали после революции борьбу, так нипочём не кончим», — подумал я.
А Сяглову с опаской пробормотал:
— Мы ж не борцы-бойцы. Мы простые люди. И не должны мы вечно бороться. Мы должны просто работать. Просто жить!
— Э! Это дело колется — борьба. А у тебя всё просто. Запал на лёгкую дорожку и без оглядки чешешь фокстротом по ней по чужой присказке «Мы не ищем лёгкого пути, но если попадётся — не свернём!» А сворачивать придётся. Когда ж ты наконец в ум войдёшь? Когда?
Наскучила мне эта проповедь. Ни слова не говорю, молча отступил за порог и уже оттуда, медленно закрывая дверь, спросил одними глазами: ну что, так поможете?
Сяглов рассеянно улыбнулся. Ответил без слов, кивком головы. Постараемся!
Прихожу я домой — в двери ждёт не дождется меня потрёпанная, с желтинкой бумажка. Вчетверо сложена. Разворачиваю.
Замусоленный документ эпохи! Как женщины распределяются по частям света, а мужчины — по музыкаьным инструментам. Просветительный документ. Свято забоятся гуси об отдельно взятом гусе, то есть мои гусёвцы обо мне. Заботятся о развитии моего кругозора в делах житейских. Я не успел ещё выйти от Сяглова, а уже все в деревне знают, с чем и к кому я ходил. Как же пекутся все о моём счастье! Ну, ладно… Читаю народное послание.
Конечно, повешу под кнопочкой на стенку. Знай и помни, не ошибись, с кем идёшь на союз!
А между тем после райкома прошло уже ого-го сколько времени, а дело всё топчется на нуле.
При расставании Сяглов вроде пообещал мне помочь с жёнкой.
Досегодня бедолага старается. Как говорит Гордеева матушка, обещал пан кожух, да слово его тэплэ.
И всё равно не зря я бегал в наш рейхстаг. Всё же набавил себе веку на целых семьдесят две секунды. Откуда этот дорогой прибыток? Известно, одна ступенька при подъёме по лестнице продлевает жизнюху на четыре секунды. Стоит ли так убиваться из-за каких-то четырёх секундёшек? Стоит! Все ж наши дни собраны из секунд. Так вот к Сяглову на второй этаж ведут восемнадцать ступенек. Поднялся и оказался в барыше.
Но уже на второй день мне показалось до обидного маловато навару в семьдесят две секунды. И я таки настругал рапорток про Сяглова в Москву.
Я писал просто.
Здравствуйте, дорогой Леонид Ильич! [150]
Пишет Вам житель села Синие Дворики.
Чувствую я себя хорошо, но жениться не могу, так как нету женщины.
Мне сорок лет. Три раза разведён не по моей вине. Не судим, не облучён и не сумасшедший. И я как поручик Ржевский готов ко всему, особенно к семье.
Обращался я в свой сельсовет и в райком, но они не оказывают содействия, а только смеются.
Прошу Вас оказать влияние на наш сельсовет и райком, чтобы они позвонили по деревням в нерабочее время и провели разъяснительную работу по моему вопросу.
Отслоилось полтора месяца.
Мне всё не отвечают.
Почему молчишь, Московушка?
Вот видишь, милая Раиска, какой я…
Эх, если бы меня понимали, если бы только понимали…
А то…
У одних я иду за чудака. Это у музейщиков. Музейщики так и говорят мне: «Чудаки украшают мир!» Гордись!
А другие…
А другие разное носят.
Например, что я кулёк, с бусырью в голове.
Но ты не бойся.
Я ходил к врачу по нервам.
Врач успокоил меня, прочитал даже вроде лёгкой лекции.
— На земле, — сказал, — лишь четыре процента населения абсолютно нормально и годится в космонавты. Но вас, к сожалению, я не могу причислить к космонавтам.
— Жалко, — вздохнул я.
— Дружочек! Да я самого себя не могу зачислить в эту команду. Мы с вами в другой команде. В команде девяносташестипроцентников. Мы проходим по графе нормальный ненормальный. Мы с вами и подобные нам — большинство. Так что по нынешнему времени
