передёрнувшись, ещё глубже зарылся в самые недра жара, что скопил день-год.
Уже порядочно отдохнул Валерка.
На душе было хорошо, сладостно-дремотно. И было он уже задремал, как до его сторожкого уха добежало с дороги бедовое пенье. С подплясом:
— Я искал тебя, эх, повсю-уду,
Ты нужна мне навсегда.
Трогать я тебя, эх, не бу-уду,
Ты скажи мне только "да!" Асса!.. Асса!..
Похоже, певун был под большими градусами и угарно наплясывал лезгинку.
Уж этой лезгинки Валерка накушался выше глаз в Насакирали. Нож в зубы и ну настёгивать, и ну шутоломить.
И даст же Бог людям танец!
Пьянь болотную Валерка обегал. «Вот эти дятлы рюмкой роют себе могилу… Не буду им мешать…»
Нарвись, эти мордохваты ещё примут в кулаки. Угладят бока. Начистят хариус кирпичом.
Уж лучше кружком обмахнуть беду. Уж лучше подальше от глаз куражных тундряков.
Но Валерку разморило. Ему лень вставать.
Однако голос приближался.
Надо, думает Валерка, что-то предпринимать, и в следующее мгновение он с падающим сердцем впотаях, лихорадочно натирает лицо, голову, уши илом.
Наконец всё, что выступало над водой, вымазано в чёрный ил.
Замаскировался. Решил не высовываться. Лучше отсидеться, переждать певуна.
Но чем ближе тот подходил, у Валерки все сильней потряхивало поджилки. Бедное сердчишко так и обламывалось.
А шут его знает, что у этого шансоньетика на умке!
Увидит, пульнёт с дороги каменюкой. Доказывай тогда, что ты не трогал его первым.
«Мне такой бейсбол не нужен!..»
Страх вскидывает Валерку на ноги.
Валерка растерянно бросается вдоль берега в противоположную от певца сторону. Но не сделал и пяти хороших прыжков по вязкому илу, останавливается как вкопанный: с той стороны, куда он бежал, навстречу тоже шло пение.
Валерка остановил дыхание, вслушался, что пел встречный.
В первый миг он ничего не понял, поскольку оба певуна горланили одновременно, голоса их свивались.
И тут произошло странное.
Вместе с Валеркой, вслушивающимся во встречного певца, стал вслушиваться во встречного и тот, кто обещал не трогать.
Большие оригиналы синедвориковские песняры.
Начокавшись, они поют не что попало, а только то, что дорого.
Если один драл всего лишь четыре строчки, давал из минуты в минуту клятвенное обещание не трогать, то песня встречного была вдвое короче и составляла всего две строчки, которые он уже в хрипе раз за разом пускал на самые разные голоса.
Его предельно скромный репертуар внушил симпатию песняру, обещавшему не трогать, и выворотилось непредвиденное: обещавший бросил обещать и из горячей солидарности со встречным загудел его песню, да не всю, а только последнюю строчку — выбрал самое сокровенное.
Когда встречный с вызовом тянул:
— Во-одка ста-ала ше-эсть и во-осемь!..
ранее обещавший, заложив пальцы в рот, отчаянно ему в такт подсвистывал, а уж потом они обрадованно, с подплясом, вперебой выкрикивали союзом, развалисто простерев друг к дружке руки и трудно сближаясь:
— Всё-о-о равно мы пи-ить не бросим!
Они разминулись с простёртыми руками наготове.
После всё-таки благополучно пали друг дружке в объятья, сплелись и неожиданно торжественно ударили разом:
— П-пер-редайте Ильичу-у,
Н-нам и де-есять по плечу-у!
"Спелись канальи! — сражённо заключил Валерка. — Это копец…"
Пока против спора отдыхал, он укрепился в мысли, что выигрыш, бутылка коньяка, вовсе ему, непьющему, ни к чему.
А раз нет смысла ради чего конкретного рисковать, то и нечего тогда переть против рожна, то и можно плюнуть на выставленное самим же условие туда и обратно проплыть без отдышки с закрытыми руками-вёслами.
Не-ет, назад он дойдёт сухой ногой. Берегом.
Но вот эти…
Потеряв всякую надежду вернуться берегом к Раисе, Валерка, высоко вскидывая колени, кинулся к глубокой тёмной воде.
Только сейчас его заметили пьяные в педаль песняры.
Не сговариваясь, улюлюкая, бросились они к нему, на бегу подхватывая с земли камни и швыряя ему в спину:
— Ну Ядрёна Родионовна, Пушкина мать!
«От этой а-капеллы побыстрей крути педали, пока не дали…»
Затравленно озираясь и увертываясь от камней, шумно уходил Валерка.
От беды да в воду!
Наконец воды уже порядочно.
Валерка с лёгким вздохом ныряет, валится на дно.
Идёт по дну, идёт долго.
Уже когда показывается одним глазом наповерх воды, видит, как певуны, в угарном азарте влетевшие в край пруда, прочно завязли в болотине и, обнявшись, кряхтят, раскачиваемые чёртом, надрываются выбраться назад, на берег. Но у них ровно ничего не выходит.
3аметили Валерку. Грозятся кулаками:
— Анчутка беспятый! Ну японский бог Йоулупукки! [151] У тебя что, башню сорвало!? Заманул, Сусанин, в трясину… Мозжечокнуться… Ты нам, еблан, ответишь! Ещё как! Мы ещё потрясём тебя за вымя! Ты ещё прокатишься у нас голым пукалом на еже!.. Мы те, тараканья титька, [152] ещё ка-ак помнём карточку да попутно вложим умка! Мы те, обмудок, покажем Херехерету!..
Первое движение слабой Валеркиной души — вернуться помочь выдернуться певунам из топи. Однако завидел в кулаках камни, идти к ним не решается.
Успокоенный, что камнями уже не достанут его, он какое-то время всё же «стоит» на месте с воздетыми руками, будто сдаётся, и не знает куда плыть.
К тем несчастным певунам?
K Раисе?
Вопросительный взор, ищущий ответа, невольно поворачивается к дамбе.
Кроваво полыхнуло в лицо Санькино бунгало — сам же красным красил крышу.
Дом сразу за дамбой.
Отсюда, с воды, видна только макушка.
Саньки давно нет в Двориках. Третий год учит русскому монгольских детишек.
И думается Валерке про то, что вот хорошая земля Монголия, полнёхонько-то в ней всякого добра вплоть до кобр, но непонятно, зачем этой хорошей земле ещё одна завозная очковая змея.
Что, там мало своих?
И то ли мерещится, то ли въяве Валерке видится: вышатывается из красного дома в дождь под зонтиком кобра, как положено, в очках, с раздутым капюшоном, по полной программе похожая на Саньку, и, сановито покачивая боками, правится к пруду, жёлтым колесом скатывается в воду и всё так же под зонтиком стремительно плывёт к Валерке.
Вся в воде, сверху лишь очки да зонтик над очками.
Не успевает Валерка и ахнуть, как кобра уже совсем подле, кидается ужалить, и Валерка что есть духу молотит её ногой по очкам, по очкам, по раздутому капюшону.
Едва отбился — пускается под воду.
В чёрной воде-то, думается ему, никакая кобра не увидит его, хоть она и в очках. Не увидит и не укусит.
Ну, пускай худшее, пускай укусит.
