И эти вечные условности, эти глупые оглядывания на одобрение или неодобрение окружающих всю жизнь высосали из старухи...
Разве б я так жила, если б предстояло мне жить сначала, разве б так? думала старуха с горечью, с пронзительной ясностью понимая, что вся жизнь отдана, как это ни чудовищно сознавать, вся жизнь принесена в жертву окружающим - даже неизвестно, добрым ли, умным ли?
А для себя за все эти долгие и стремительные годы не прожито и дня.
Разве б так я жила, разве б теперь стала я обращать внимание на все эти глупые условности, как голодные крысы бросающиеся на человека на каждом шагу? - думала старуха, и слезы лились у нее из-под прикрытых век, лились по морщинистым щекам, как ручейки по высохшим крохотным руслам.
- Господи, - тихо-тихо простонала она.
Ее кровать снова обступили родные, внимательно и тревожно вглядываясь в заострившееся, пожелтевшее лицо старухи.
.- Она что-то сказала?
-- Кажется... какое-то слово... Не разобрал.
- Лучше не загораживайте ей воздух, так ей дышать трудней...
- Расступитесь, расступитесь, - послышались с разных сторон шепотом сказанные слова.
Старуха их хорошо слышала. И ей хотелось сказать им всем, что не стоит с ней так церемониться, она того не заслужила. Всей своей несостоявшейся жизнью доказала она, что ничего на этом свете не стоила, но говорить она уже не могла, только обрывочные мысли и воспоминания, не имеющие конца, вяло шевелились в утомленном мозгу ее, подобно дождевым червям, умирающим в высыхающей луже.
Потом наступила ночь, и старуха дожила до ночи. Все дети и внуки, невестки и правнуки пошли спать в другие комнаты просторной квартиры ее сына Садыха. Только старшая дочь старухи, привыкшая к виду смерти, повидавшая уже немало смертей родных и друзей своих, осталась дежурить у постели старухи, чтобы разбудить всех, когда начнутся предсмертные хрипы и судороги матери. Она специально села не в удобное кресло, а на жесткий стул, чтобы не уснуть ненароком, но все равно сон сморил ее, да и возраст - было ей за шестьдесят брал свое, уснула она на стуле, похожая на большую, усталую птицу.
Старуха, тяжело, хрипло дыша в своей постели, скосила глаза и в темноте разглядела силуэт большой, нахохлившейся птицы. Она знала, почему дочь не пошла спать со всеми и теперь дремлет на неудобном стуле. Но приближавшаяся смерть теперь мало пугала её. Та жизнь, которую она прожила, не стоила того, чтобы к ней возвращаться. Ее внезапно испугало другое. Ей вдруг стало страшно, что эта старая, седая, немощная старуха на стуле, ждущая ее смерти,- как чего-то вполне естественного, что старуха эта - ее дочь, которую она когда-то, давным-давно, носила в утробе своей, потом родила, потом кормила своим молоком, потом растила, беспокоилась за нее... Как это может быть? Нет, нет, как же это, этого просто быть не может! Что за бредовые мысли приходят ей в голову, ведь ей всего пятнадцать лет, и вон она, свесившись с покатого, низенького глиняного забора, разделявшего два бедных двора в их родной деревне, смотрит на ловкого, красивого паренька, сверстника своего, свесилась с забора, пользуясь тем, что отца и матери нет дома, и во все глаза смотрит на паренька, а тот ослепительно, белозубо улыбается ей, и старается вовсю, чтобы еще ловчее обыграть своих соперников-братьев, и каждый раз оглядывается на нее своими смеющимися большими глазами, а солнце сверху светит ярко-ярко, небо синее, трава пахнет пьяняще, мать оставила ей на обед кусочек кюкю, козленок внизу лижет под забором ее голую пятку, завтра будет день и потом еще день, и еще, и еще, и вся жизнь, большая, необозримая - впереди, долгая-долгая жизнь...
Снова реальные время и место взяли старуху в плен, прояснили ум ее и память, напомнили, где она и зачем она, что она, и старуха ужаснулась уходящей жизни своей, как огромному преступлению, сотворенному в затмении рассудка, ужаснулась жизни, такой бесконечно единственной, неповторимой, что стоило только осознать сейчас эту неповторимость, и уже можно было сойти с ума. Боже мой, боже, сжалься над грешной душой моей, не хочу умирать, не прогневайся, дай мне жизнь, дай пожить еще после того, как осознала я свою ошибку, дай мне исправить ее, верни мне молодость, видишь ведь, господи, не для себя жила, в страхе вечном от людской молвы жила, глупая, а разве ты это завещал, одаривая нас, людей, единственной жизнью, отпуская нам время на земле? Разве не даруешь ты нам жизнь, чтобы жить и радоваться солнцу, просто жить и радоваться воде и хлебу, не лукавя, презирать мелкое и любить великое и чистое, самому становясь великим и чистым? Не последовала я, грешная, покарай меня, господь, заветам твоим, не по заветам твоим жила я, глупая, жизнь моя ошибкой оказалась, не на великое ее растратила, на ничтожный страх перед людской молвой ничтожной, и сама я ничтожное творение твое, господи, и жизнь моя, так что можно считать, что и не жила я вовсе в мире твоем, помоги мне глупой, помирающей старухе, не могу я уйти, не поняв, не изведав настоящей, вольной жизни настоящих, не мелких, а настоящих людей, дай мне пожить, дай мне, умудренной, начать теперь сначала зря растраченную жизнь и буду жить, во благо обратив жизнь свою, славя солнце, и воду, и хлеб, и простоту человеческую, услышь меня, господи, верни мне жизнь, ведь мы - дети твои, а дети могут ошибаться, и большие, сильные должны уметь прощать им их ошибки, услышь меня, господи, верни мне жизнь, не дай умереть в растерянности и тревоге, не дай недооценить жизнь, отпущенную тобой, верни мне жизнь, верни мне молодость, господи... - горячо молилась старуха в душе, плача, и обильные слезы ее давно уже намочили край подушки, и подушка холодила ее увядшую щеку, напоминая своим влажным холодком о чем-то свежем, юном, неповторимом...
И смерть неслышно, тихо отпустила старуху. Она вдруг легче задышала, чувствуя, как с каждой минутой, с мгновением каждым ей все легче, все лучше она себя чувствует. Испугалась чуда, сильно перепугалась старуха, не познавшая за всю свою долгую жизнь ни одного чуда, но вскоре радость от того, что смерть отступилась, взяла верх над всеми другими мыслями и ощущениями, и старуха теперь молодела, молодела с каждым вздохом, в немощное несколько минут назад ее тело вливались свежие, молодые силы, и скоро она уже могла подняться, встать с постели, такой ненавистной, прилив сил вытолкнул ее с кровати, не давая лежать... Она неслышно ступила босиком на пол, глянула на свои ноги они были ногами молодой женщины, гладкие, смуглые, крепкие; она протянула руку, чтобы взять халат со спинки кровати, глянула на свою руку - и рука была прекрасной, тонкой рукой здоровой, молодой девушки... Снова ей сделалось не по себе среди тишины и темноты ночи, она постояла некоторое время, не смея шелохнуться, стараясь отдышаться, не зная еще, да и не думая, что будет делать дальше... Она машинально пошла к зеркалу на стене, в котором отражалась бледная, унылая луна, заглядывавшая через окно комнаты, и пока она делала эти несколько шагов, разделявших кровать от стены, продолжала стремительно молодеть, с каждым вздохом молодела на несколько лет, чувствовала себя легко, как перышко, и казалось ей, раскрой она руки - и полетит, полетит над миром спящим, не ведавшим о ее чудесном чуде. И захотелось ей есть и пить, и пить, и пить, аппетит явился звериный, силы вливались в нее водопадом, и тело ее не уставало благодарно принимать их, принимать это избавление от смерти, избавление от старости, и хотелось кричать и петь от радости, прыгать, бегать, танцевать от счастья, хотелось есть и пить, беситься, кувыркаться, некуда было деть силы, хотелось летать, но еще сильнее хотелось ей... заглянуть в зеркало, посмотреть, что же с ней приключилось, как она выглядит? И она, осторожно, пугливо, с опаской подойдя к зеркалу, медленно подняла глаза. Из темной глубины с луной в далекой дали, с зеленоватой поверхности зеркала глянула на нее худенькая, смуглая, со страшным, старческим, печальным взглядом на гладком личике, черноволосая, как цыганка, пятнадцатилетняя девчушка. Она отшатнулась в страхе, судорожно прикрыла лицо руками, сердце зашлось, бешено прыгая в груди... Собравшись с духом, она вновь, уже смелее, глянула в зеркало и обнаружила в нем ту же девушку-подростка со старческим взглядом, девчушку лет пятнадцати... и поняла вдруг, рассудком только теперь осознала случившееся, и, упав на колени, долго благодарила небо за чудо, явившееся ей, за то, что услышаны ее горячие молитвы, исполнил бог ее невозможную, бредовую мечту...
В окне едва забрезжил рассвет, утро начиналось. Она поднялась с колен, еще раз долгим взглядом посмотрела на себя в зеркало, будто оценивая свое новое отражение, и, понимая, что не может больше тут оставаться, достала, стараясь не шуметь, из шкафа платье какой-то из своих внучек, которое оказалось ей великоватым (тут ей в руки попался старый, изъеденный молью, поблекший от времени, чудом, видимо, уцелевший желтый жакет дочери, о котором она некогда мечтала, но далекое воспоминание, повторившееся уже дважды за один день, не вызвало в ней никаких чувств, сейчас она обладала неизмеримо более ценным возвратившейся юностью, и только это занимало все ее чувства и мысли без остатка), и вот в платье своей внучки она на цыпочках стала пробираться к входной двери. Но не сделав и пяти шагов, она вернулась, подошла к своей опустевшей постели, глянула на старуху-дочь возле кровати, ласково провела по седой голове спящей старухи тонкой молодой рукой, достала тихонько из комода рядом с кроватью деньги - свои сбережения и, окинув прощальным взглядом комнату, в которой совсем недавно собиралась умирать, только хотела выйти, как привычная мысль ожгла ее: "Как же все они будут без меня? Да и потом... что они подумают? Куда, подумают, я делась?.. А что соседям скажут, знакомым? Что вообще люди подумают? Они же на смех поднимут всех моих родных! Они же осудят всю нашу семью, скажут, старуха перед смертью пропала из своей постели, внезапно потеряли, скажут, старую, умиравшую бабушку... Конечно, они осудят..."
