Стоять, опершись на ящик с надписью "Не кантовать. Южно-Уральская ж. д.", стоять, вертеть карабин, щелкать затвором и не вымучить, как сказать слово, да за словом еще слово?..
А она уже идет назад, волосы закалывает на ходу, вся в лучах и сырости трав, пока маленькая, как игрушка. Эх, достать бы такую игрушку...
...До качелей дошла - посмотрела - шагах в двадцати всего. Что же?
- У вас попить не найдется?
- А-а?
- Воды попить не вынесете?
- Сейчас, - сказала.
И вот укрылась в зеленой веранде... Подогну и я колючую проволоку, через канаву - скок...
В ковшике несет.
- Спасибо. Не хочется каждое утро в такую рань вставать?
- А кому захочется? - отвечает, зевая.
- Это даже и хорошо. А сейчас снова в постель, самые сладкие сны под утро.
- Какие там сны, завтрак пора готовить, муж голодный приедет.
- С дежурства?
- Тревога вечером была, с тех пор и нет.
- У нас тоже была, но через час дали отбой.
- Так то у вас...
- Я бы от такой жены по тревоге не бегал, лучше уж дембильнуться. Не ценит, наверное?
- Ох уж и жена. Да он, собака, ни одной бабы не пропустит.
Ф-фу, сокровище!
- Что-то даже и не верится. Себя бережет?
- Как же, - усмехнулась она, - бережет... - и покраснела.
Берешь ее за руку и пригибаешь вниз ее холодную руку, а глаза искоса, серые, с точками зрачков. Наклоняешься к губам, и они ускользают, но другая, правая рука обгоняет плечо, ложится, впаивается, поцелуй.
Бережно-сильные волны рук и груди - мерный взмет захолонувшей крови гибкий провал спины.
Но - быстрый взгляд на дома, на бетонку, на солнце - шепот:
- В девять вечера... в орешнике у старого ангара...
На высоком крыльце - оглядка влет, от мочки уха вспыхнувшие вперед, к судороге губ и подбородка, упрямство и почти гнев.
Орехи по два, по три в розетках сжатых листьев, они даже на ощупь терпки, а когда обламываешь, освобождая ядрышко желтого ореха с наперсточным тиснением головки, от пальцев терпкость подбирается на язык, к небу.
"Тр-рак!"
Пустой.
"Тр-рак!"
Две дольки в шероховатой обертке прокатываются по зубам.
Ожидание.
Начало - человек в звере промелькнул на распутье.
"Тр-рак!"
Если ощущение больше суток, оно консервируется.
"Тр-рак!"
Успею к отбою?
Орехи по два, по три в розетках сжатых листьев...
- Ты уже здесь.
Резко, почти истерично оглядываешься: белая блузка, черная хозяйственная сумка, что-то наигранно-насмешливое.
- Ты откуда?
Ножом по фаянсу. Исправлению не подлежит.
- А где же - здравствуй?
Вяжут, как во сне. Нелепые скачки, ужимки за спиной, понесло ветром перекати-поле - руки, ноги, голова - точка на горизонте.
- Я очень хотел тебя видеть.
Шаг, глаза опустила. Встал, вырос, посвежел, ветер крепнет, соленые брызги на губах, штурвал уверенно перехвачен.
Твои уловки от боязни.
Январь. Метет. Суббота.
Три раза постучать в окно кухни. Сине, черно вокруг. Здесь, с подветренной стороны, - затишье. Гремит крючок, с порога объятье, запах чистых волос.
- С ума соше...
- Сойдешь, - в выдохе, алое, как роза.
Пар, шаль, рука на бедре. Горячечный взгляд вокруг - дверь в дом приоткрыта, ромб света на полу, лампочка на спирали шнура поймала осколок света, потолок в ватной изморози, и ждут хозяина опавшие в птичку сапоги у ванны, закрытой мешковиной (летняя рухлядь).
Вот мерзлый пол под каблуками скрипит и пыжится, вот ремень с мороза висит в руке буквой "О", вот шапка в рукаве шинели, и шинель - скок - на хозяйский крючок. Гонишь прочь, а оно лезет через вещи.
Зеленая кофта с круглым воротом, распущенные волосы темно-русой рекою, полной воздуха в густом разъеме. Сиянием губ (нижняя жадна) - комната в обоях улыбок.
- Надолго?
- На неделю, за пополнением. На ночь?
Глазами: да.
- Болтают уже, дай хоть отдышаться-то... ведь не в последний раз...
- Что-то жарко у тебя.
- А ты сними китель. Я на кухню.
Завершенный, как пирамида, стекающий блеск бутылки. Скользкий хруст крошечных груздочков. Селедка с луком...
Вошла. Дымящаяся тарелка в руках, внимание и осторожная плавность. Пельмени.
- До утра пируем?
Улыбка вспышкой. Уходит снова. Как дышится!
- А-ах!
Она! Сидеть напротив, из граненых стаканчиков пить ледяную водку, вилкой вылавливать юркий гриб, обжигаться уксусной сочностью пельменей, встречаться пальцами над хлебницей, смотреть в самые зрачки полубессмысленным взглядом, голова ходуном от этого взгляда, и надо всем тик-ток - ходики. Секунды, как монеты.
И долгая, томительная встреча коленей под столом.
- Ешь, остынет, - шепот.
Пьешь, ешь, не отрывая глаз. Румянец, а у глаз, у точеного носика, выше - прохлада слепящей белизны.
...Два часа ночи. Жарко. Встаешь, босиком по холодному полу - на кухню. Пьешь воду из кадушки. Возвращаешься. Чиркаешь спичкой, чтобы прикурить, и боковым взглядом на нее. Сонная румяная щека, плечо под упавшей ленточкой рубашки, рука, охватившая подушку, как мягкий земной шар, - все в оранжевом дрожащем пламени.
Черт! Чуть пальцы не сжег.
Зажигаешь одну за другой, ломаешь спички от нетерпения, и каждый раз новее, желанней, и как довершение - притиснутая телом грудь в развале подмышки, где выбиваются легкие, вьющиеся волоски...
В полной темноте осторожно и расчетливо вытягиваешься рядом. Икра касается выставленного колена, переворачиваешься на бок, ведешь рукой по бескостной льющейся спине к затылку. Он ложится в ладонь, точный, легкий, сонный и праздничный, как жизнь.
"М-м", - говорит она, и ее рука охватывает тебя за пояс, по-хозяйски неспешно, нежно идет по отвердевшей спине.
"Ты не спишь..." - бормочет она, и лепет, бессвязно-обидчивый.
В нем плывешь и таешь, и вот - тебя нет, и вселенная полна жара, шорохов; вселенная - тенькающая капля в желобе...
- Но здесь обо мне не говорится, - сказала Дженнифер. Мы перешли уже на "ты", дело происходило в июле, жара стояла неимоверная. Я читал ей этот рассказик в одном театре на Бродвее на представлении "Скрипач на крыше", куда нас мисс Лопес провела по контрамарке, чтобы в фойе прослушать очередной рассказ. За дверями зала грохотала раскованная нью-йоркская публика, по сцене летали дисциплинированные евреи в сюртуках, котелках и пейсах, и воспринимались исключительно как артисты.
- Тебя тогда вообще не было. На свете, - почему-то оскорбился я за прошлое. Мол, здесь ты можешь владеть умами, глазами и прочими потрохами, а шестидесятые годы прошлого века оставь местным красавицам.
Не знаю, поняла ли она. Что-то в ней есть, что позволяет думать о понимании. Какая-то пристальность, почти исчезнувшая в остальных фигурах в горячке шоу-бизнеса. Боря назвал эту ее черту совсем просто: "клевая телка". Меня это немного покоробило. К Дженнифер я относился совершенно эстетически. Это позволяло мне восхищаться ее достоинствами и сохранять дистанцию. Она чувствовала эту дистанцию. Мы как бы были по разные стороны текста: то ли я читал ее, то ли она меня.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Я не люблю ходить на дни рождения. Я лучше приду в другой день и посижу, и мягко, как бы между делом, поздравлю.
Почему так происходит? Или мы совсем разучились праздновать?
Когда мне все-таки не отвертеться, я собираю всю свою волю в кулак и иду за подарками. Я заранее знаю, что подарок куплю не нужный ни в хозяйстве, ни в духовной жизни. Это будет либо кофеварка (окажется, что это уже третья за вечер), либо томик югославской драматургии (хозяин предпочитает Островского), либо, что уже совсем нелепо, какая-нибудь керамическая птица. И после того, как подарок вручен и можно пройти в комнату с накрытым столом, обмирая от заранее предусмотренного конфуза, окажется, что и
остальные гости улыбаются через силу и мечтают об одном - поскорее усесться и увильнуть от первого тоста за виновника торжества. Здесь уже полегче. Здесь уже хозяин натянуто улыбается и бегло, якобы лукаво и оживленно оглядывает стол: я, конечно, понимаю, что никто говорить не хочет, так вот за это ваше иезуитство я сам вас помучаю и буду молчать до тех пор, пока... И так далее. После первой рюмки дела пойдут веселее, о новорожденном скоро забудут, и лишь на кухне, вдруг заметив его рядом с сигаретой в зубах, начнутся хлопанья по плечу и восклицания, диаметрально противоположные по смыслу: "Скоко?.. Да ты что?.. Да ты же еще пацан!.." Или: "Ну, старик, в таком возрасте жить начинают!"
Словом, рассказывать о подобном дне рождения мучительно, о нем и вспоминать-то тошно. Лучше расскажу я о чем-нибудь веселом. А если и не совсем веселом, то динамичном, даже несколько скандальном. На подобный день рождения обычно попадаешь случайно, экспромтом. Как бы ты и не гость даже, а наблюдатель с подарком. На тебя и не рассчитывали, для тебя тарелка не сервизная, а ты еще и шампанское принес. И цветы за базарную цену. Это пусть тот, кто тебя привел, бледнеет и объясняется с хозяйкой Нинон вполголоса. А уж Нинон тебе, незнакомцу, обязательно улыбнется из кудряшек, и торжественно тебя введет, и громко представит приезжим из Новосибирска - вот, мол, дом у меня! Из самой Сибири на день рождения прилетают!
