Что-то было в этом неестественное... Ну, конечно: авторский произвол. В обычной жизни, в обстоятельствах, так сказать, типических укатил бы этот тип за границу и жил бы себе да поживал. А тут сам Автор, создатель и творец этой на страницах книги развертывавшейся реальности, не выдержал и прихлопнул злое насекомое. В этом произволе ощущались по-человечески понятные отчаяние и беспомощность перед реальностью первичной: пусть хоть здесь, на бумаге. Он и не сомневался: довелось бы спросить у самого писателя, тот бы так и ответил - правильно, мол, поняли...
Писатель тот, однако, вскоре умер. А за границей лет десять спустя оказался он сам.
Вот эта мысль сверлила, изредка омрачая радость от больших и маленьких побед в сражениях "до упора". Что, если и со мной вот так? Что если Тот, кто пишет повесть, где я сам - в меру успешный, но несимпатичный персонаж, не выдержит и тоже вот так прихлопнет...
Но автор этой повести - ты сам.
Тогда, быть может, Тот, кто читает.
А всего за полгода до того, как все неожиданно открылось, ему показали и место.
Слегла одна из первых его здешних знакомых, эмигрантка с более чем полувековым стажем. Операция прошла, кажется, вполне удачно, и эта всегда приветливая женщина была полна оптимизма, но уже одно название отделения, куда он пришел ее проведать, ничего хорошего не предвещало.
На этом этаже, в этом же отделении он и оказался несколько месяцев спустя, ничуть этому не удивившись.
Все, что было, было впервые. Поэтому ни с чем и не сравнивалось. Запечатывалось в память во всей своей первозданности, как диковинное насекомое в янтарь.
Память была разной у души и тела, живших почти врозь. Тело было занято своими проблемами, специфически детскими. Продвижение здесь было - шагом, успехи - так себе.
Душа же просто не успевала вместить в себя все, что жадно поглощали органы чувств; впечатлений было слишком много, они нагромождались, и гора росла с каждым днем.
Все было в равной степени ново, интересно и важно. Иерархия здесь отсутствовала начисто.
Ничто не оценивалось, не обсуждалось, не осуждалось. Каждая картинка этого калейдоскопа - не звено в цепи, имеющее предшественников, а нечто изначальное, единственно существующее, все содержащее в себе и еще не разъятое. За всю последующую жизнь он лишь однажды испытал нечто подобное, когда почти полвека спустя, в Италии, рассматривал на стенах прославленной капеллы фрески художника, олицетворившего собой все треченто. Эти фрески тянули к себе, как магнит.
Потом все впечатления окружающего мира были разом вытеснены на задний план. Года в четыре он научился читать.
Мир приобрел новое измерение. Попасть туда было до смешного легко. За-браться с книгой в кусты, залезть на дерево. Хорошо читалось под столом, хотя и темновато. Что угодно: сказки и романы, газеты и учебники, понятное и непонятное. Без устали, в один присест. Только бы не мешали.
В школу собирался без особого интереса. От скуки в первом классе спасало лишь чтение запоем. Наконец прозвенел последний звонок.
В школе он слыл "рассеянным с улицы Басcейной" и излишне погруженным в созерцание. В действительности, мысли его обычно блуждали по каким-то книжным страницам, в то время как слух и зрение добросовестно делали свою обычную работу. Так было и сейчас. Он все видел и слышал. Каре во дворе. Цветы в руках выстроившихся у школьного крыльца первоклассников и свертки с подарками в руках выпускников напротив. Учителя у покрытого вечной красной скатертью стола. Натужно бухающий духовой оркестр и перекличка станционных диспетчеров на железной дороге неподалеку.
Что-то там говорилось, и нестройно перекатывались аплодисменты. Запомнилась лишь замечательно красивая - он не знал тогда слова "женственная" - выпускница. Признав, что счастье каждый понимает по-своему тут он поднял голову: как раз эту повесть он сейчас мысленно перечитывал и слова были ему знакомы, - девушка пообещала честно жить, много трудиться и крепко любить эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной. И вдруг разрыдалась.
Школьники снисходительно переглянулись. Гурьбой окружавшие каре родители сочувственно заулыбались. Учителя еще оценивали, насколько происходящее вписывается в привычный протокол. Но высокий худой завуч уже торопливо подбежал к чувствительной старшекласснице и склонился к ее уху, успокаивающе положив руку на плечо.
Именно к этой выпускнице первоклассник и побежал потом со своим тощим букетиком, хотя уже заранее наметил себе выпускника, припасшего в качестве подарка игрушечный, но в ножнах, почти неотличимый от настоящего кортик.
Она наклонилась навстречу и протянула к нему руки. Так разбежался, что угодил в ее объятья и задохнулся от непривычного волнующего запаха, скорее, смеси двух ароматов: вымытых душистых волос и еще другого, неведомого происхождения.
Потом старшеклассники отправились на последний урок, а им в актовом зале показали кинофильм. Несчастный чернокожий юноша, полюбивший белую девушку, ответная любовь, побег, яростный гнев отца девушки, погоня...
Сверток с подаренной ею книгой развернул лишь придя домой. Это были "Мифы и легенды Древней Греции".
Занятия в школе окончились, но он снова забрался с книгой в свое убежище. У глухой стены постройки в незапамятные времена были сложены старые шпалы. Потом к ним добавились бревна, и это сооружение было скреплено ржавыми скобами. Здесь, отгородившись от всего и всех, можно было читать запоем, забыв о невыученных уроках и не чувствуя голода. Именно потому, что недалеко отсюда помещался завуч, сюда редко заглядывали школьники. Мелкая птаха охотно обитает вблизи логова крупного хищника, и он здесь чувствовал себя в безопасности.
Циклоп Полифем только что лишился единственного своего глаза, и тут же он в своем убежище услышал голоса. Он думал, они принадлежат обитателям двора за высоким забором слева. Женщина громко всхлипывала, спокойный мужской голос упрямо настаивал на своем. Выглянул из убежища и подошел к забору. Никого. Вернувшись, заметил корешок тетрадки, выглядывавшей из щели между бревнами, и вытащил ее. Колорадский жук на обложке...
Развернул тетрадь. Почерк неровен, и содержание непонятно. Странное сочинение в форме дневника школьницы. Учитель, которого она почему-то страшно боялась. Потом что-то все-таки произошло, но что? Вдруг в его убежище заглянула та самая десятиклассница и отобрала тетрадку. Посмотрев мельком на обложку книги, улыбнулась, шмыгнув носом, и, потрепав его по стриженой голове, убежала.
Царивший на Олимпе порядок органично проецировался в окружавший его мир. Древнегреческая и школьная космогонии были чрезвычайно схожи. Окруженный сонмом учителей директор, деспот и громовержец, периодически мечущий свои громы и молнии. Стоящая у его трона Фемида - завуч младших классов. Учительская, где определяются судьбы учеников. Наконец, сами учителя, каждый из которых, отвечая за свой участок этого космоса, был героем множества мифов. Но больше всего будоражили воображение подлинные властители судеб, неумолимые мойры. Кто они, и где хранится тот самый свиток судьбы?
Главное свойство летнего украинского неба ночью - его абсолютная чернота, совершенно космическая.
В такую ночь даже окрестности собственного жилья таинственно и неуловимо преображаются, словно чья-то рука сдвинула знакомые дома и деревья, так что привычные расстояния изменились.
Что делать в этой черноте ночью двенадцатилетнему мальчику? Но ведь это был тот еще мальчик или, как выразился классик, просто "тот" мальчик. Некоторые всерьез утверждали, что видели его одновременно в двух-трех местах сразу. Другие утверждали, что он задумчив, рассеян, и не удивлялись его привычке погружаться в многочасовое чтение, затаившись где угодно, только бы не мешали. Вечерами он зачитывался до глубокого сна так, что родителям приходилось раздевать его и под руки вести к постели, сам он почти никогда не помнил, как засыпал.
Но потом, проснувшись ночью, долго не мог уснуть. Под эшафотом английского короля спрятались постаревшие на двадцать лет мушкетеры, по радиоактивной пустыне гуськом брели сквозь завесу поднятого бурей песка потерпевшие бедствие астронавты, и благородный граф-мститель с горечью встречал утро дуэли, жертвенно и великодушно готовясь к добровольному уходу из жизни.
Спать совершенно не хотелось. Он выскользнул во двор.
Зачем - этого он не знал. Что-то подняло его с постели, какой-то сразу же забывшийся сон, воспоминание, но о чем? Что-то было там одновременно волнующее и страшное.
Волнующим и страшным одновременно в его представлении было, пожалуй, только одно. То самое. Названия не было. Не то чтобы любовь, как акт, была лишена глаголов, но... А слова "секс" тогда никто еще не слыхал. Да и что бы оно прояснило?
Описания этого в романах были волнующими, но уклончивыми. Литература специальная оперировала сухой терминологией. Уличный фольклор поражал подробностями, в которые вначале просто не хотелось верить. Потом он установил для себя некий компромисс: скорее всего, все родители некогда притом только один или два раза - по числу детей - все же пошли на это... Но, видимо, есть и нечто другое, к тем подробностям не сводящееся, волнующее и все же страшное. Он был книжным мальчиком, для которого и поцелуй - сущий пустяк, по словам многих сверстников, - был чем-то немыслимым и почти столь же страшным.
