Описания этого в романах были волнующими, но уклончивыми. Литература специальная оперировала сухой терминологией. Уличный фольклор поражал подробностями, в которые вначале просто не хотелось верить. Потом он установил для себя некий компромисс: скорее всего, все родители некогда притом только один или два раза - по числу детей - все же пошли на это... Но, видимо, есть и нечто другое, к тем подробностям не сводящееся, волнующее и все же страшное. Он был книжным мальчиком, для которого и поцелуй - сущий пустяк, по словам многих сверстников, - был чем-то немыслимым и почти столь же страшным.
Сверстники частенько отправлялись группой в соседний квартал, где проживала высокомерная красавица-шестиклассница по кличке Миледи. Обычно до выхода во двор она не снисходила, а располагалась в проеме открытого окна своей квартиры на первом этаже. Рядом на крыльце дома - стайка хихикающих конфиденток. Пришедшие обращались и к ним, но каждый участник раута отлично понимал: все предназначалось только для того окна. Раскованные позы и рискованные остроты, воспоминания о приключениях, рисовавшие автора мужественным бретером, и - словно бы меланхолическое перебирание четок виртуозное жонглирование мячом.
Наконец потерявшая терпение мать Миледи решительно прерывала аудиенцию. Окно закрывалось, и чудное виденье скрывалось за плотными занавесками. Высокое напряжение беседы разом пропадало, и кавалеры, покалякав для виду еще полчаса, степенно расходились.
Он тоже порой присутствовал на этих посиделках, но не свободно конкурирующим участником, а заведомо к этой борьбе за сердце красавицы непричастным и лично незаинтересованным созерцателем, летописцем и ходячим справочником. К нему обращались за подтверждением достоверности каких-то легенд, его авторитет книгочея среди сверстников был непререкаем, хотя и сродни тому насмешливому уважению, с которым их родители порой поглядывали на учителей: он тоже слегка был не от мира сего.
Пролез сквозь дыру в заборе, отделявшем эти задворки от задворок школьных, пошел, разводя руками высокую траву с гроздьями крошечных головок на концах стеблей, и оказался у входа на заброшенное еврейское кладбище, от которого остался лишь десяток могильных камней, почти полностью скрытых наслоениями текущей эпохи. Дальше начинались заборы, ограждавшие сопредельные территории, и среди них двор, где он в последний год бывал часто, входя туда со стороны улицы. Окрестности тонули во тьме, и все вокруг не имело никакого отношения к повседневной жизни, до начала которой оставалась еще целая ночь. Здесь было тихо, и над головой - торжественные небеса.
Слово "мезальянс" было ему в принципе знакомо - благодаря картине художника со странной фамилией Ге, но брак немолодого завуча и старшей пионервожатой мезальянсом не казался. У многих его сверстников отцы были значительно старше матерей, хотя и не настолько: следствие послевоенной демографической ситуации. Да и Татьяна Григорьевна не казалась ему столь уж молодой. Странно было только, приходя в этот никогда не пустовавший дом, изредка видеть Ивана Ивановича в домашнем обличье. У него, впрочем, был кабинет и еще какая-то комната, куда никто из вечно толпившихся здесь школьников никогда не смел заглянуть. При крайне редких встречах с детворой Иван Иванович вел себя подобно льву, хмуро поглядывающему на толпящихся рядом с ним у ручья ягнят, но - то ли соблюдающему неписаный закон водопоя, то ли слишком занятому собой, чтобы заняться ими именно сейчас.
Татьяна, как называли ее учителя, а за глаза - и вся школа, была вечно окружена детворой, не прерывала своей работы и после уроков: обсуждать предстоящие школьные вечера и репетировать готовящийся втайне спектакль приходилось дома.
Почти незримое присутствие грозного начальства, находящегося сейчас вне полицейских своих обязанностей, придавало этим сборищам особый привкус близкой опасности и расслабляющего праздника одновременно. Ведь школьники редко задумывались о сути профессиональных обязанностей завуча и искренне полагали, что на уроки он приходит контролировать не учителей, а именно их, учеников.
Чуть задержав дыхание, он легко проскользнул между досками ограды и, раздвинув кусты, потянулся к развесистым ветвям яблони. Окна в доме завуча были погашены, и лишь какие-то неясные тени рисовались в непроглядной тьме.
Сорвав яблоко, собрался покинуть двор, но какой-то странный медленный и ритмический то ли хруст, то ли шорох, к которому присоединялись тяжелое дыхание и невнятный шепот, заставил его задержаться у забора. И вдруг он понял, что это означает, и у него пересохло в горле, сердце забилось сильно и страшно, а ноги словно приросли к земле. Идти назад - и обнаружить себя или оставаться на месте? Внезапно вдали загрохотал идущий мимо станции поезд. Под прикрытием этого грохота он сделал три быстрых шага и оказался у террасы, откуда исходили эти звуки. Четвертой стеной террасы служил занавес из винограда. То, что происходило там, происходило на расстоянии вытянутой руки, и даже в темноте было видно. Так он простоял целую вечность. И только грохот следующего поезда позволил ему вначале оказаться снова у ограды, а затем медленно и бесшумно покинуть двор. Выбравшись на пустырь, он лег в траву и лежал еще долго, пока сердцебиение не улеглось. Лишь теперь осознавал он увиденное и услышанное, а весь предыдущий час - только смотрел и слушал, стараясь не задохнуться от волнения и страха.
В следующую ночь, когда даже собаки за окном устали облаивать редких прохожих и заснули, он снова отправился к той террасе. Однако духота последних дней сменилась прохладой, и стоявшая там кровать пустовала. Он вновь дождался жары. На этот раз обитатели террасы мирно спали. Он собрался было уходить, но вернулся, услышав их невнятные голоса. Женщина сонно просила оставить ее в покое, мужчина упрямо настаивал. Последующее опять повергло наблюдателя в полный шок: когда все кончилось, он еще долго сидел на траве, прислонившись спиной к невысокой ограде, под мерное дыхание уснувших супругов. Потом ушел, твердо обещая самому себе не приходить сюда больше. Он чувствовал себя преступником, испытывая не только угрызения совести, но и искренний страх, и убежденный, что заслуживает самой страшной кары и - если будет изобличен - немедленно отправится в детскую колонию. Там, по слухам, некогда побывал один из нынешних выпускников, и пятиклассники, тщетно высматривавшие на веснушчатой его физиономии зримые следы причастности к таинственному преступному миру, с уважением и сочувствием глядели ему вслед.
Ему действительно было невыносимо стыдно. Хорошо еще, стояло лето. Завуч вообще на улице появлялся редко, а Татьяну Григорьевну он высматривал издалека и немедленно прятался, чтобы ненароком не встретиться с ней. Он был уверен: стоит ей заглянуть ему в лицо, и она немедленно обо всем догадается.
Но проходила неделя, и, несмотря на страх и угрызения совести, он снова отправлялся в тот двор. Ему удавалось остаться незамеченным, и безумное его любопытство бывало с лихвой вознаграждено. Надо заметить, что двигало им в этих рискованных предприятиях только любопытство. Ничего из увиденного он, даже в мыслях, не примерял к себе. Высочайший градус этого любопытства определили несколько обстоятельств.
Начало второй половины прошлого века. Провинциальный городок. Единственный кинотеатр и детские утренние киносеансы, мультфильмы, где говорившие голосами мхатовских корифеев наставники-медведи занудно просвещали двоечников-зайцев. Инфантильный пятиклассник, давно прочитавший все - от Жюля Верна и Стивенсона до Дюма и Вальтера Скотта - и уже подбиравшийся к томикам в читальном зале для взрослых. В этот зал его не впускали, хотя, например, о похождениях Феликса Круля прочесть ему уже удалось. В окружавшей его атмосфере чрезвычайной строгости и государственного целомудрия то, что он увидел ночью, было прежде всего грандиозным и невероятным зрелищем, дерзко нарушавшим "безрадостные правила мира".
В повседневной жизни старших ребят из его квартала - он изредка бывал допускаем в их круг на упомянутых уже правах книгочея и ходячего справочника - тема сия была чрезвычайно актуальной и горячо и подробно обсуждалась.
Но по меньшей мере половина услышанного там казалась ему чудовищными фантазиями и измышлениями.
Узнать об "огне страсти, освещающем не маску человека, а его подлинное лицо" ему предстояло еще не скоро.
В отличие от множества своих сверстников, он не был сексуально озабочен. Он был еще мал и чересчур инфантилен.
Нельзя сказать, что увиденное вполне просветило: он ведь ничего толком не знал и, исходя из услышанного от старших парней, считал: в этом деле активной и заинтересованной стороной является лишь мужчина. Женщина уступала победителю либо покорно исполняла супружеский долг.
