Николай Телешов - Меж двух берегов

Он закрыл рукою глаза и замолчал.

- Да. Продали мы черту души! - подтвердил офицер и начал рассеянно перебирать струны, потом откашлялся, выкрикнул снова: - Эй, вы, гусли-мысли! - и тихо запел густым надтреснутым басом:

На реках вавилонских

там сидели мы и плакали,

когда вспоминал" о Сионе..,

Голос его был груб, но струны заливались своей особой песней печальной, и нервной, и прекрасной.

Там пленившие нас требовали

от нас слов песней и притеснители

наши - веселья: пойте нам из

песней сионских..

Щеголихин следил за мотивом с напряженным вниманием и, уловив момент, подтянул офицеру высоким тенором, с дрожью в голосе:

- "Како воспоем песнь господню на земли чуждей!"

- "Как нам петь песню господню на земле чужой"! - продолжал офицер, прислушиваясь к Щеголихину.

И оба они - один по-русски, другой по-церковно-славянски - продолжали псалом, то поджидая один другого, то обгоняя. Выходило странно, но хорошо.

Все слушали. Но каждый думал о чем-то своем.

Всякому становилось больно за свою надломленную изъязвленную жизнь; всякому грезился свой Иерусалим, который он и оплакивал.

Все молчали и слушали.

- "Если забуду тебя, Иерусалим, да будет забвенна тогда правая рука моя!" - угрюмо басил офицер, с любовью перебирая звучавшие нежно струны и внимательно прислушиваясь к голосу Щеголихина.

А тот, словно в каком-то самозабвении, восторженно напрягаясь и боясь как бы не отстать от совместного пения, покрывал своим трепетным тенором голос офицера и восклицал по-церковному:

- "Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвенна буди десница моя!.."

И все мало-помалу стали чувствовать друг в друге случайных и чужих людей, у которых не было до сих пор и теперь еще нет общего единого горя, нет общего Вавилона. И радость, и плен, и надежды - у всякого свои.

Хельсн понял это раньше других и ему стало жаль их.

Он хотел встать и крикнуть им:

"Проснитесь! Проснитесь же, русские люди!"

Но прежде чем он успел сказать, чиновник громко зевнул и проговорил лениво:

- Пойдемте... спать!

1903