Когда на исповеди кухарка пожаловалась священнику отцу Якобу ван дер Меену о пытках хозяина, тот посетил мастерскую патриция и попытался прочесть художнику мораль о недопустимости ради вымысла терзать человека.
На что Босх рассмеялся и сказал, показывая на картину, где дети убивают младенцев: кто дал приказ казнить в Иудее всех младенцев до трех лет, я или, может быть, все-таки Ирод? Дело мастера поразить живых грешников в самое сердце. Мне достаточно всего лишь заметить муху в паутине, чтобы подумать о Страшном Суде. Совсем другое сердце у хертогенбосцев. О, этот слиток чистого сала нужно поджаривать на сковороде часами. Увидев, как дети убивают детей же, он, может быть, хотя бы вздрогнет. Да и то нет уверенности. Желудок мира настолько испорчен, что лечить его можно только змеиным ядом в нужных пропорциях. Или кровопусканием, которое пришло к нам из Италии и стало повальной модой у лекарей. Кисть - бич Божий.
Тут священник разглядел, что на доске с удивительной похожестью изображены дети его прихожан, и вовсе растерялся, не зная, что и думать о природе такого сходства.
С какой целью вы сделали этих маленьких римлян похожими на наших маленьких брабантцев?! - воскликнул священник.
Вы не великий магистр и даже не член нашего Братства Богоматери, ответил Босх, закипая душой, и я не собираюсь перед вами отчитываться.
После чего позвал слугу и велел проводить гостя вон из дома.
А вот настоящие терзания распятой великомученицы святой Вильгефорты он действительно рисовал с мух, которые билась в тенетах паука и которых он тщательно изучал сквозь увеличительное стекло.
Сегодня этот триптих - под названием "Муки Святой Юлии" - красуется во Дворце дожей в Венеции.
Муки всегда были главным лакомством его кисти, а достоинством - глаз, размером с грозовую тучу, плывущую над закатным миром.
Бишкиль.
Мне кажется, что душа и тело художника после смерти раскололись вдребезги, как зеркало тролля, и осколки Босха стрелами перелетели из позднего средневековья через бездонную смерть к старшине Стонасу.
Этот черт-сверхсрочник допекает меня с неутомимым крестьянским старанием истопника в бане.
По утрам, когда мы пьем чай на кухне прежде чем шагать в часть, Стонас с тайным умыслом вертит в руке мой карандаш, случайно попавший под руку, и показывает, как легко превратить карандаш в орудие пытки - достаточно продеть его через пальцы гнуса (зеков) - вот так, товарищ лейтенант, и стиснуть в кулаке.
Или сумрачно кивает на кухонную дверь - стоит только защемить пальцы в щели, как можно делать с гнусом все что хочешь.
Практически все под его взглядом превращается в инструмент пытки - утюг (раскалить на животе), изоляционная лента (залепить гнусу рот и поиграть пальчиками в ноздрях), кипятильник (вставить в рот и врубить ток), даже пачка невинных бумажных салфеток (набить комом в рот и поджечь)... Я описал лишь то, что валялось на подоконнике той кухонки в Бишкиле.
А если взять и - рраз! - открыть ящик кухонного стола.
Электролампочка, бельевая веревка, вилка, ножи, штопор, перечница и несть им числа!
В пытку можно превратить даже скорлупу от куриных яиц (думаю я по инерции натиска), если посадить на них чью-то голую задницу.
Вечером смех старшины мрачнеет.
А для мрака нужна аудитория.
У Стонаса мания рассказывать, как хлорка корчит проклятых зеков на гауптвахте, как через каждые три часа охрана подкрашивает белые полосы в камере новой порцией свежей отравы, как солдат вырубается уже через час после "уборки", как охрана приводит гнусов в чувство, поливая мочой из мочилок, - так пионеры тушат костер на поляне.
Он рассказывает это за общим столом офицерского общежития под хохот друзей-холостяков, таких же сверхсрочников из старшин, не делая из пыток никакого секрета и только лишь тайно целясь галькой беса в меня.
Ведь я единственный, кому положено, - хоть как-то, но все же, - блюсти закон.
Но лейтенант-умник, хотя и не ржет вместе со всеми, явно отмалчивается и пишет что-то вечерами в тонких тетрадках.
Весь штаб отлично осведомлен о том, что на губе Стонас травит солдат переменного состава исполинскими дозами хлорки. Но только я по штату обязан вмешаться.
Дождавшись приезда в часть особиста дисбата и своего опекуна по линии КГБ капитана Самсоньева, завожу разговор о хлорке.
Он обычно сам заходит ко мне в кабинет, и повод для встречи не нужен.
Рассказываю.
Если отвечать вам формально, присаживается капитан на краешек моего стола, покачивая хромовым сапогом и затягиваясь сигаретой... От него веет запашком коньячка и хорошего лосьона с ароматом свежего вереска.
Так вот, если отвечать вам формально, то вы обязаны провести расследование по замеченным фактам. Допросить пострадавших солдат и арестовать мерзавца старшину. На что, кстати, вы как человек двойного подчинения комбату Охальчуку и военому прокурору областной прокуратуры имеете полное право. Да, да, не удивляйтесь. Вы, дорогой лейтенант, имеете право арестовать в этой шараге любого солдата и офицера вплоть до армейского майора. Правда, вам никто этого не позволит.
Самсоньев - единственный из офицеров штаба живет в городе, в часть наезжает по настроению, едва ли раз в неделю. Шик! Всегда катит в белой "Волге" с белыми же шторками на заднем стекле, с водителем - некрасивой подтянутой девушкой в форме младшего лейтенанта. Всегда заходит ко мне поболтать. Я же за все два года службы из принципа ни разу не вошел к нему в кабинет, кроме того, он всегда запирает дверь на ключ изнутри.
Ну, лейтенант, как с антисоветскими настроениями? Крепнут?
Крепчают, кивал я, поддерживая его вечный шутливый тон.
Я понимал - капитан ГБ пасет особого двухгодичника, он головой отвечает за мое житье-бытье. На носу властей пермский процесс, где закручено в мясорубку больше полуста человек, а выше - уже упоминавшееся зарево финала: московский суд над правозащитниками Якиром и Красиным. Если что, за меня он ответит погонами, потому и надо ласкать ссыльного кандалами. Поднадзорный превратил капитана дисбата в ферзя ситуации.
Но, лейтенант, покачивает лаковой ногой капитан, для возбуждения уголовного дела или расследования вы обязаны получить прямой приказ непосредственного командира. Но Батя вам такой воли не даст, а даст по рукам.
И хотя, лейтенант, сам я слышу про злоупотребления хлоркой на губе первый раз, я уверен, что, кроме меня, об этом все в штабе знают самым распрекрасным образом.
Самсоньев веселеет от собственного цинизма.
Конечно, вы можете напрямую обратиться к военпрокурору полковнику Парнову, и тот немедленно четвертует весь штаб. Но я бы не советовал вам так донкихотствовать. Вы еще только-только начали свой марафон, а бежать от Аттики до Афин по самой жаре еще два пыльных года.
Самсоньев прекрасно знает, каким крючком ловить филологических рыбок, и намеренно демонстрирует университетскому фраерку интеллектуальную выправку офицера госбезопасности.
Если вам любопытно мое личное мнение, пожалуйста!
Сволочь Стонас сделал из гауптвахты кошмар для всей зоны. И вот результат. Количество правонарушений среди солдат практически сведено к нулю. Раньше там била баклуши и отлынивала от работы масса отребья. Сегодня случилось неслыханное - на губе всего четыре зека. Цены нет этому гаду.
Цель оправдывает средства? Втискиваю я перочинный нож между створок моллюска.
Увы, именно так. Народ должен стать зрелищем для себя, говорил еще вчера ваш кумир Робеспьер. Кто-то будет сидеть в партере, а кто-то блевать кровью от хлорки и пришивать пуговицы к телу в знак протеста против нарушений прав человека.
Мы с вами, кажется, предпочитаем сидеть в партере.
Или вас тянет на сострадание к воробьям?
Тут каждое слово с двойным дном.
Доказывать капитану, что сентиментальный тигр санкюлотов вовсе не герой моего романа, значит расшаркиваться в политической благонадежности, чему он никогда не поверит. Слишком умен и проницателен. И про "воробьев" ввернул совсем не случайно. Ведь ты, братец кролик, идешь свидетелем обвинения по делу Воробьева-Веденеева, идешь, а не пятишься.
И все же, лейтенант, капитан спрыгивает с уголка стола на пол и растирает затекшую ляжку, я бы посоветовал вам написать рапорт нашему новому начальнику штаба майору Супругу. Сообщите о дошедших до вас слухах про издевательства Стонаса над солдатами. Пусть выбирает - наложить резолюцию или наложить в штаны. А ваша совесть, лейтенант, будет чиста.
Черт побери - именно так я и сделал.
Майор Супруг, худой аскет с огнистыми глазами грифа, горящими голодом, через решетку вольера, ткнув палец в специальную резиночку, чтобы смочить сухой кончик, пролистнул нехотя пальцем и взором мой пространный рапорт на двух листочках бумаги, молча положил бумаженции в ящик стола и скомандовал: свободны.
