Фоска - молодая проститутка-минетчица.
Но не будем забегать вперед, изложим все по порядку.
Сначала на оперативке у комбата главный врач батальона капитан медицинской службы Иванков, заикаясь от трусости, доложил о пяти переменниках, заболевших триппером.
Откуда? Поднял удивленно бровь Охальчук, сгоняя со стола в кабинете на бренный пол спаниеля.
Они што труг труга в жопу япут?
Иванков стоял ни жив ни мертв, в гневе полковник мог выбить зубы кулаком, а то и рукояткою револьвера.
Через неделю бледный Иванков в ужасе доложил на оперативном сборе, что число заболевших триппером в зоне достигло 30 человек! Карантин и медчасть переполнены. И... заикаясь, добавил... в том числе у двоих предварительный диагноз - люэс...
Охальчук побагровел, вскочил из-за стола, пугая любимца Джерри.
Сифон? (Сифилис.)
Иванков кивнул.
Спаниель, почуяв смятение хозяина, жарко облаял врача из-под стула.
Мать-перемать! Тревога!
Зону полностью закрыли от всяких наружных работ.
Ввели ночное дежурство офицеров по казармам заключенных солдат.
Запретили выключать свет на ночь в расположении рот.
Через два дня в карантине дисбата лечились от триппера еще 12 солдат переменного состава, а число зараженных сифилисом достигло 4 человек.
Как черт кидал свои кости - кому вручить адскую спирохету, а кому всего три пера на пилотку, - одному Богу известно.
Ты, плять, когда форанков заведешь, лейтенант! Рявкнул полковник в мою сторону (форан - осведомитель среди заключенных) и, сдаваясь, отрыгнул гнев вполголоса начальнику штаба - звони Самсону.
ЧП уходило из круговой поруки омерты наверх в КГБ.
Батя в отчаянии пал на милость тех, кто сильнее.
Через день в дисбат прикатил капитан госбезопасности Самсоньев.
Где он встречался со своей агентурой, никто не знал. Только не в штабе и, конечно, не в зоне. Скорее всего, в карантине санчасти, куда стукачей из лагеря доставляли заранее под видом больных.
В этот приезд он зашел ко мне только под вечер.
Устало пошутил на антисоветскую тему.
Попросил разрешения закурить.
От этой вежливости всегда холодок по спине: капитан КГБ был негласно приравнен в ту пору по званию к армейскому полковнику, а то и самому генералу. При желании он один мог бы сорвать погоны со всей дисбатовской камарильи. Практически его служба в дисбате - командировка от Управления. Как я узнал потом, он получает за поездки в свой кабинет командировочные деньги и еще плюс полевые, словно спит в окопах во время военных учений.
Самсоньев вызвал по телефону своего ординарца, велел принести нам из столовой крепкого чаю и побольше положить бутербродов с семужкой и осетриной.
Какая, к черту, семга? Подумал я, вспоминая наши каши и тефтели.
От него, как всегда, поддувало дорогими мужскими духами, хорошим табаком, чуть-чуть коньячком, и тянуло сквознячком (из-под двери эгоизма) уверености в победе иронии над судьбами мира.
Что ваша сеть? - спросил я.
Он не стал отнекиваться, что сеть стукачей - досужие выдумки интеллигенции, спившейся на Солженицыне, а...
Тут бегом принесли из столовки поднос и горячий чай в двух серебряных подстаканниках, с блюдом бутербродов дивно порезанной семги и осетрины. Ну и ну!
Мамка в зоне, сказал он устало.
Какая мамка?
Мамка или фоска. И объяснил неандертальцу-филологу, что так зеки зовут проститутку для массовых случек.
Эта тварь спит со всем батальоном. В батальоне у нас 227 единиц переменного состава. Ее сучья норма десять мужиков в час. Обычно к телу подходят по три человека. Способы приема мужской пищи представьте сами. И так всю ночь напролет... Ммда. Зона озверела без баб, и солдаты ее ни за что нам не сдадут.
Но как ее провели в зону? - опешил я.
Послушайте, юноша, чуть раздраженно сказал капитан, почитайте на досуге зековские дела. Тоже мне бином Ньютона! Вы решили, что все они, пожалуй, преступники. Дезертиры. Уклонисты от несения почетной воинской службы. Враги СССР. Чушь. Эта банда совешенно невинных козлов. Весь батальон практически сидит из-за несчастной любви. Женщина - единственное божество этой кодлы. Они же отлично знают, что мамка при багаже, с люэсом и трипперком! Но они устали от онанизма под одеялом. А риск у блатных - благородное дело.
За бабу они родину продадут.
Я поддержал иронию капитана кивком на Вольтера, который ядовито писал, что если бы в центре Парижа поставить столбик с маленькой шишечкой и категорически объяснить парижанам, что стоит лишь только тронуть пальцем ту шишку, как разом в Китае умирает один китаец, и запретить ее трогать, - о, сколько бы парижан непременно потрогали эту шишечку. И Китай бы обезлюдел.
Самсоньев вполне разделил сарказм фернейского узника совести.
Ночью состоялось паническое заседание штаба в кабинете у Бати.
Штабисты сидели на стульях, нахохлившись курами, а вот командиры арестантских рот стояли петушками навытяжку у стены. Проштрафились. Командир роты охраны хотя и сидел, но сверкал синяком на скуле, печатью Охальчука.
Обезопасить зону от люэса. Выдать всем желающим презервативы, пока не найдем мамки, предложил капитан госбезопасности.
Гондоны?! Вскипел Охальчук.
Я им, плять, покашу какие такие гондоны! Хряснул полковник кулаком по столу и погнал всех подчиненных в шею из кабинета. Остался только один особист.
Что дальше?
Утром весь дисциплинарный батальон был поротно тремя шеренгами выстроен в зоне на голом плацу. В трех казармах и столовой не осталось ни единой души. Даже повара стояли шеренгой белых халатов. Тут же навытяжку стоял холодный октябрь. На Урале это всегда ветер насквозь, холодрыга и зубовный скрежет небес. В тот день, кажется, еще и моросило сквозь зубы ненастья мелким первым снежком.
Пока батальон, молча замерзая, стоял на плацу, в казармах шел авральный шмон. Сержанты охраны искали проклятую бабу в пустых спальных, в подсобках, в баках на кухне, в печах, в кочегарках, открывали заслонки, протыкали щупом кучи угля, переворачивали кровати... по нолям!
Охальчук, заложив руки наполеоном, мрачно ходил взад-вперед перед строем солдат.
Мы, штабные, жались на ветру жалкой кучкой щепы на деревянной трибуне для праздничных построений. Шофер комбата держал на руках спаниеля, закутанного в зимний офицерский бушлат полковника с золотыми погонами.
О чем думал я?
Пожалуй, о том, что капитан, черт возьми, наверное, прав. Вся эта искалеченная траками танков юность, молодая шпана советских вооруженных сил, драпанула из своей части домой, чтобы разобраться с любимой девушкой. А при тогдашней норме разрешенной отлучки рядовому солдату - одни сутки! - кара была неизбежна. Ну что может успеть за 24 часа истерзанное ревностью сердце? После чего немедленный арест и трибунал. Причем тут же добавлялась еще одна жестокость, а именно - отбывание наказания в дисбате не засчитывается в срок срочной службы, и солдатику предстояло еще трубить в родной части до формального конца службы. Призыв в армию растягивался в гармонь пятилетки. Многие попали сюда уже во второй раз. Словом, тоска.
Мокрого снегу на плацу тем временем заметно прибавило, ветер перешел на галоп, утро стало темнеть.
Батальон зеков стыл мертвой когортой молчания.
Солдаты стояли насмерть за право иметь бабу в постели.
М-да...
А еще мысль филолога причудливо вилась вьюнком вокруг незабвенного энтомолога Фабра, вокруг описаний секретной жизни миллионного муравейника, где на весь биллион солдат и рабочих всего одна самка, толстая бабища, урод величиной с палец. Ее вялая возня в темноте главной камеры и дает жизнь всему муравейному государству сладостью ферментов, которые слизывают рабы с ее тела. Слизывают, передавая по цепочке спасительные толчки похоти, без которых муравейник через считаные часы будет мертв.
Но мимо...
Когда из казармы примчал последний докладчик и доложил Охальчуку, что бабы никакой в зоне не обнаружено, тот окончательно впал в ярость.
Ба-таль-онн! Смирна! Возопил он к бездушному небу.
Решили меня осрамить! Гондоны! Писты захотели! Да на каждую хитрую жопу есть хер с винтом! Шинели ра-асстегнуть! Пояса сн-ять! По команде на раз-два! Всем достать хер из ширинки!
Бог мой.
Солдаты, оживляясь, подчинились команде.
Описать эту сюрреалистическую картину под силу лишь баталистам из студии Грекова, потому я, потеряв красноречие, умолкаю.
Мокрый снег тем временем повалил еще гуще.
Снежное море разом смешалось с землей. Ну, барин, беда. Буран.
Есть писта?! Кричал Охальчук.
Топот бегущих со всех ног.
Писты нет! Докладывал командир первой роты.
Нет писты! Кричит на бегу второй, прижимая руку в перчатке к козырьку.
В третьей роте писты нет! Докладывает бегом последний ротный.
Нашу трибунку душит гомерический смех.
Только один капитан Самсоньев держит смех в узде и попивает коньяк из фляжки, любезно предлагая глотнуть амброзии желающим.
