— Попромотались, голубчики, — заметил основательно Василий Иванович.
— Да, — продолжал Иван Васильевич. — Попромотались на праздники, на театры, на любовниц, на всякую дрянь. Все старинные имена наши исчезают. Гербы наших княжеских домов развалились в прах, потому что не на что их восстановить, и русское дворянство, зажиточное, радушное, хлебосольное, отдало родовые свои вотчины оборотливым купцам, которые в роскошных палатах поделали фабрики. Где же наша аристократия?.. Василий Иванович, что думаете вы о наших аристократах?
— Я думаю, — сказал Василий Иванович, — что нам на станции не будет лошадей.
К несчастью, предвещание Василия Ивановича действительно оправдалось.
Тарантас остановился у низенькой избушки, перед которой четырехугольный пестрый столб означал жилище станционного смотрителя. На дворе было уже темно.
Тусклый фонарь едва-едва освещал наружную лестницу, дрожащую под навесом. За избушкой тянулся трехсторонний сарай, крытый соломой, из которого выглядывали лошади, коровы, свиньи и цыплята. Посреди мягкого и влажного двора стоял полуразвалившийся четырехугольный бревенчатый колодезь. У самого подъезда толпились, прибежав с разных сторон, безобразные нищие, безногие, немые, слепые, с высохшими руками, с отвратительными ранами, в лохмотьях, с всклокоченными бородами. Тут были и пьяные старухи, и бледные женщины, и дети в одних рубашонках, вынувшие руки из рукавов и скрестившие их на груди от холода. Грустно было слышать их притворный. выученный голос среди мычанья, моленья и взаимной брани уродливой толпы, которая, толкая друг друга, с жадностью бросилась к тарантасу, выказывая раны и протягивая руки.
Между тем, пока наши путники, утомленные от первого перевала, выпутывались из перин и подушек. смотритель в изношенном зеленом мундирном сюртуке вышел на крыльцо и посмотрел на приезжих под руку.
— Тарантас — сказал он довольно презрительно. — Тройка, подождать могут... Да отвяжитесь вы, анафемы! — закричал он нищим.
Как стая испуганных собак, безобразная толпа разбежалась во все стороны, и приезжие вошли в избу на станцию. Смотритель приветствовал их весьма хладнокровно.
— Как вам угодно, а лошадей у меня нет. Такой разгон, что не дай бог!
— Как лошадей нет? — закричал Иван Васильевич.
— Извольте сами в книге посмотреть. По штату всего девять троек. Утром проехала надворная советница, взяла шесть лошадей, да тяжелая почта три тройки, да полковник один по казенной надобности, четыре лошади.
— Так все-таки у вас остается восемь лошадей, — сказал Иван Васильевич.
— Никак нет-с, извольте в книге посмотреть.
— Да куда ж девались восемь-то лошадей?
— Курьерские лошади точно есть, да дать-то их я нe смею. Неравно курьер проедет. Сами посудите.
— Да мы будем жаловаться.
— Извольте, батюшка, жаловаться. Вот вам и книга.
Извольте записаться, а лошадей у меня нет...
— Между Москвой и Владимиром, — заметил Василий Иванович, — никогда ни на одной станции нет лошадей, когда бы ни приехал. Видно, разгон такой большой. Никак я здесь тринадцатый раз проезжаю, а все та же история.
Что ты станешь делать!
— Можно вольных нанять, — сказал более благосклонным голосом смотритель.
— Вольных! — заревел Василий Иванович. — Знаю я этих архибестий. Иуды, канальи, по полтине с лошади за версту дерут. Три дня здесь проживу, а не найму вольных!
Известное дело-с, — заметил смотритель — дешево не свезут. Воля ихня. Впрочем, и кормы теперь дорогие.
— Мошенники! — сказал Василий Иванович.
— Намедни, — продолжал, улыбнувшись, смотритель, — один генерал сыграл с ними славную штуку.
У меня, как нарочно, два фельдъегеря проехало, да почта, да проезжающие, все такие знатные. Словом, ни одной лошади на конюшие. Вот вдруг вбегает ко мне денщик, высокий такой, с усищами... «Пожалуйте-де к генералу».
Я только что успел застегнуть сюртук, выбежал в сени.
Слышу, генерал кричит: «Лошадей!» Беда такая. Нечего делать. Подошел к коляске. Извините, мол, ваше превосходительство, все лошади в разгоне. «Врешь ты, каналья! — закричал он. — Я тебя в солдаты отдам. Знаешь ли ты, с кем ты говоришь? А? Разве ты не видишь, кто едет? А?»
Вижу, мол, ваше превосходительство, рад бы, ей-богу, стараться, да чем же я виноват?.. Долго ли бедного человека погубить. Я туда, сюда... Нет лошадей... К счастью, тут Ерема косой да Андрюха лысый, народ, знаете, такой азартный, им все нипочем, подошли себе к коляске и спрашивают: «Не прикажете ли вольных запрячь?»— «Что возьмете?» — спрашивает генерал. Андрюха-то и говорит:
«Две беленьких, пятьдесят рублев на ассигнации», — а станция-то всего шестнадцать верст. «Ну, закладывайте, — закричал генерал, — да живее только, растакие-то канальи». Обрадовались мои ямщики, лихая, знаешь, работа, по первому вишь запросу духом впрягли коней, да и покатили на славу. Пыль столбом. А народ-то завидует.
Экое людям счастье!.. Вот-с поутру, как вернулись они на станцию, я и поздравляю их с деньгами. Вижу, что-то они почесываются. «Какие деньги», бает Андрюха. Вишь, генерал-то рассчитал их по пяти копеек за версту, да еще на водку ничего не дал. Каков проказник!..
— Ха, ха, ха! — заревел Василий Иванович. — Вот молодец! Вот люблю! Пора их, воров, проучить.
Иван Васильевич грустно занялся рассматриваньем жилья станционного смотрителя.
На стенах комнаты, в особенности на печке, заметны еще кое-где сомнительные следы белой краски, стыдливо скрывающейся под тройным слоем копоти и грязи. У дверей привешена белая расписная кукушка с гирями и ходячим маятником. В левом углу киот с образами, а под ним длинная лавка около продолговатого стола. На стене расписание почтового начальства и несколько лубочных картин изображающих нравственно-аллегорические предметы. между окон красуются изображения Малек-Аделя [герой романа Французской писательницы Марии Коттэн (1770-1807) «Матильда»] на разъяренном коне, возвращение блудного сына, портрет графа Платова [(1751-1818) — атаман донских казаков, видный участник Отечественной войны 1812 года.] и жалостный лик Женевьевы Брабантской [Женевьева Брабантская героиня сентиментального романа Серизье «Признанная невинность» (1638).], немного загаженный мухами. Собственное отделение смотрителя находится на правой стороне. Тут сосредоточиваются все его наклонности и привычка Подле кровати, покрытой заслуженной байкой, горделиво возвышается на трех ножках, без замков и ручек, лучшее укоашение комнаты, комод настоящего красного дерева, покрытый пылью и разными безделками — но что за безделки? Тут и половина очков, и щипцы, и сальные огарки, и баночки без помады, и гребеночка, и стеклянный лебедь с духами и странной пробкой, и модные испачканное картинки, и бутылка с дрей-мадерой, и сигарочный ящик без сигар, и гвозди, и тавлинка [Тавлинка -табакерка], и счеты, — и целое собрание разных головных уборов. Во-первых, зеленая фуражка присвоенная казенному значений смотрителя; потом шляпа черная с белыми пятнами, которую смотритель надевает, когда он делается светским человеком и отправляется с визитом к целовальнику или к просвирне; потом шляпа белая с черными пятнами, которая придает ему особую обворожительность, когда он повесничает и волочится за сельскими красавицами; потом два истертые зимние картуза и, наконец, ермолка первобыточно бархатная с висящей полукистьей. К комоду придвинута пирамидочка, украшенная тремя чубуками с перышками и кисетом, некогда вышитым по канве.
Иван Висильевич все осмотрел внимательно, и ему стало еще грустнее. О чем он думал, бог его знает.
Между тем комната наполнилась проезжающими. Вошел учитель тобольской гимназии с женой своей, хорошенькой англичанкой, на которой он только что женился и которую он вез на паре из Москвы в Тобольск. Вошел студент в шинели, перевязанный шарфом, с трубкой и собакой. Ввалился веселый майор, который, сбросив медвежью шубу, раскланялся со всеми поочередно, спросил у каждого, с кем он имеет честь говорить, откуда он, куда н зачем, острил над смотрителем, любезничал с ямщиком, просящим у порога на водку, и очень понравился Василию Ивановичу.
От смотрителя был всем один ответ: «Лошади теперь в разгоне; как с станции вернутся, задержки от меня не будет».
Делать было нечего. Василий Иванович, как человек бывалый и распорядительный, не терял времени. Уже кипящий самовар бурлил в кругу стаканов и чайных орудий.
По сделанному приглашению, беседа столпилась около стола, лица оживились, одежды распахнулись, и чай, благовонный чай, отрада русского человека во всех случаях его жизни, начал переходить из рук в руки в чашках, блюдечках и стаканах. Знакомство мало-помалу устроилось.
Бранили сперва дорогу, потом жаловались на недостаток в лошадях, потом перешли к посторонним предметам. Студент рассказывал о дупелях и заячьей травле; майор говорил уже всем «ты», сообщил всему обществу, что он выходит в отставку, что у него столько-то денег, что он хотел жениться, но что ему отказали, что он недоволен своею жизнию, словом, без всякого на то вопроса со стороны слушателей он поведал всю историю свою от колыбели до настоящей минуты, с примесью разных шуточек и прибауток. Василий Иванович смеялся и трепал майора по плечу, приговаривая: военная косточка. Иван Васильевич расспрашивал тобольского учителя про Сибирь. Одна только англичанка молчала и выразительно поглядывала на мужа. Вдруг на дворе послышался шум. Чайное общество стало прислушиваться. Сперва подъехал к станции какой-то грузный экипаж; на дворе сделалась суматоха, послышался колокольчик, топот лошадей, и через несколько минут стук колес возвестил отъезд проезжающего.
