— Емельян Трифоныч… Я так полагаю, что господа теперича ни шиша не стоют… Купцы главное… Как вы чувствуете?
— Купец на первом планте — это действительно, — отвечает городовой. — Теперича барин обнищал. Он только одне неприятности может делать.
— Правильно, — подхватывает дворник. — Барину нониче грош цена. Возьмем праздник — Новый год… Купец три рубля, а барин на полтине норовит отъехать.
— Лучше купца и содержанки на этот счет нет… — прибавляет швейцар. — Кабы у меня по лестнице одни купцы с содержанками жили, то и умирать не надо.
— Постой… — возвышает голос городовой. — Окромя всего прочего, барин кляузе заводка… Из-за них вся интрига… Теперича, ежели взять мирового судью… В каких смыслах у него разборка дел?.. Все господа судятся… Не будь барина — спокой. Офицер тоже нашего брата много тревожит.
— Емельян Трифоиыч… Позвольте… Кабы мастеровой народ уничтожили — вот где спокой-то бы был.
— За что на нас такая критика? — послышался пьяный голос около печки, где на лавке полулежал, уткнувшись головой в баранью чуйку и шапку, пиджак с всклокоченной головой. — Коли я столяр, какую такую вы имеете праву?..
— Лежи, лежи, коли уже вино подкосило! — крикнула баба, суетившаяся около самовара, и погрозила кулаком.
— Нет, ты постой… Мастерового человека я не согласен, потому… Петр Великий как любил мастерового человека!
— Верно, верно… От мастерового человека больших препон нет, — согласился городовой. — Мастеровому человеку вдарил по шее — он и молчит. Забунтовал — волоки его в участок.
— Однако ты, брат, участок, иди-ка к себе на угол становиться, — напоминала городовому городовиха. — Сейчас пристав пойдет в обход.
— Врешь… Пристав еще через час… Вот ежели околоточный — так и тот у портерщика на именинах.
— Смотри, Емельян Трифоныч, будет тебе нахлобучка.
— Дура! Да нешто я не мог с поста за подозрительным человеком во двор зайти? Вот и вся механика…
— Врешь, врешь… Коли подозрительный человек во двор вошел — твоя обязанность к дворнику звониться. Иди, иди… А то Николин день, на улице столько пьяных, а ты…
— Иду, иду… Вот пристала-то, словно банный лист… — поднялся с места городовой.
— Не пущу, не пущу без чаю с ромом… — заговорил дворник.
— Чудак человек! Да ведь я приду потом… Пристав пройдет, я и приду… Без четверти в девять он на нашем угле бывает, ну, а вот теперь четверть девятого… Прощай… Компании почтение.
— Господин городовой! Дайте о руки хоть копейку полицейского счастья, — сказал один из лакеев. — Говорят, полицейское не горит, не тонет! Совсем проигрался. На отыгрыш прошу.
— Получай две копейки.
— Мерси… Отыграюсь — пара пива за мной.
Солдат настроил гитару, заиграл и запел:
Ни папаши, ни мамаши,
Нету дома никого,
Нету дома никого,
Полезай скорей в окно…
Пьяный лежал в углу и вдруг заорал совсем не в такт!
— Пропадай моя телега, все четыре колеса!
— Тише ты, полоумный! Чего ты деликатность-то портишь! — крикнула на него баба.
— Мастерового человека обидели — не могу.
Дворник и швейцар провожали городового к дверям. Распахнулась дверь на лестницу, и холодный воздух, ворвавшись в тепло, клубами закрутился по комнате.
— Действительно, купец теперь выше всякого графа стал, — все еще продолжал разговор дворник. — Вот у нас по угловой лестнице… Граф Дербаловский занимает квартиру в пять комнат и по рублю в праздник дворникам дает, а под ним купец Разносов в двенадцати комнатах существует — и синицу[7] отваливает; так кто выше-то: граф или купец?
— Емельян Трифоныч!.. Вернешься сюда опять, так захвати из фруктовой лавки Николаю Данилычу в именинное поднесение виноградцу, — кричала городовому городовиха.
В дверях показалась кухарка. Она держала в руках форму заливного.
— Люди из гостей, а мы в гости… — затараторила она. — Уж извините, Николай Дапилыч, раньше и управиться не могла. Ведь у нас хозяева совсем подлецы… Чем больше у бога праздник, тем хозяйка больше стряпни по кухне заказывает. С ангелом! Вот уж это вам позвольте взаместо чайной чашки в день именин. Формочку рыбки заливной… Самые лучшие кусочки отобрала и залила.
— Да не студите вы комнату-то! Ребят простудите! — кричала дворничиха и начала целоваться с кухаркой.
За кухаркой ввалилась горничная с завитками на лбу и в шелковом платье.
— Фу! Как здесь накурено-то! Словно немецкий клуб! — возгласила она. — С ангелом, Николай Данилыч… А вас с именинником…
Скинь мантилью, ангел милый,
И явись как божий день… —
запел солдат.
— Это вы мне? Мерси вас, — сказала горничная, сняла платок с плеч и села.
[8]
(Сценка)
— Эх, загуляла ты, ежова голова! — восклицает ледащий мужичонко в картузе, надетом козырьком набок, и в рваном полушубке нараспашку, пробирающийся в Ямской, по набережной Лиговки, из кабака в трактир. — Ходи ты, ходи я, ходи милая моя! — приплясывает он на тротуаре, размахивая руками и подмигивая проезжающему извозчику.
— Загулял, земляк? — спрашивает его ласково извозчик.
— Загулял, брат, в лучшем виде загулял. Престол справляем. Праздничные мы по деревне. А я батюшку Покров всегда чудесно помню. Хочешь, пивком попотчую?
— Нет, брат, пей один. На фатеру пробираюсь. В ночь ездил, так надо и поспать.
— Поспать! Кто утром спит? Утром гулять надо. Пойдем попотчую, мы праздничные. Ты думаешь, у нас денег нет? Во… Денег достаточно.
Мужичонко запустил руку в штанину и брякнул медяками.
— Айда-ка ты лучше к своей Анне Палагевне, да и выкури хмель-то тихим манером, — сказал извозчик.
— Я хмель выкуривать? Зачем? Вчера только завел, а сегодня выкуривать? Нет, брат, я старых-то дрождей месяц дожидался. Дрожди завел, и баста… Три дня гулять будем. На то Покров-батюшка. Мы его помним чудесно. У нас вчера по деревне белые пироги пекли, попы с образами ходили. Прокати меня на своей егорьевской, а я тебя пивком…
Извозчик едет далее. Мужичонко продолжает свой путь. Попадается ему кузнец в кожаном переднике и с молотом на плече.
— Никитка! Все еще гуляешь? — улыбается мужичонке кузнец.
— Гуляю, Анисим Макарыч… В лучшем виде гуляю. Праздничные… У нас вчера по деревне престол, так нетто не гулять? Мы батюшку Покров предпочитаем. Пойдем сейчас обнову покупать. Рубаху хочу себе новую ситцевую… А потом спрыснем…
— Ну тя в болото! Я работаю.
— После Покрова да поутру работать! Работа не медведь, в лес не убежит. Пойдем рубаху покупать.
— Какой ты теперь покупщик! Тверезый купишь, а теперь оставь. Купец линючий ситец подсунет.
— Мне подсунет линючий ситец? Нет, брат, я ситец твердо знаю. Вот взял сейчас подол у рубахи в рот, пожевал его на зубу, а потом сплюнул… Не сдал ситец краски — ну, значит, не линючий. А то принес вот из трактира лимончику кусочек…
— Иди-ка ты лучше домой спать, а потом в баню…
— Зачем спать? Я престол справляю. Я праздничный. Анисим Макарыч! Анисим… Ах, чтоб тебя мухи съели! Ушел… — бормотал мужичонко, смотря вслед кузнецу. — Это, стало быть, я опять без компании. Ну, пойдем компанию себе искать.
Мужичонко останавливается перед городовым, хочет вытянуться во фрунт и чуть не падает.
— Чего тебе? — спрашивает городовой.
— Праздничные мы. Престол справляем. А вашему здоровью…
— Проходи, проходи! Нечего тут кривляться-то.
— Господину городовому поклон, — снимает картуз мужичонко. — Кланяюсь твоей чести и угостить тебя хочу, так как мы, значит, по деревне праздничные. Пойдем, братец, поднесу.
— Я тебе сам так поднесу, что не прочихаешься! Двигайся. Нечего станцию-то делать. Иди, куда шел.
— Это за что же такие шершавые слова, коли мы со всей своей лаской? — недоумевает мужичонке
— А за то, что не вводи казенного человека в соблазн, когда он на посту стоит.
— Я из-за Покрова-батюшки преподобного. У нас таперь кажинного человека угощают. А мне с казенным человеком любопытно в праздник…
— Праздник вчера был.
— Врешь. Престол у нас о трех днях бывает. Три дня гуляем. У нас по деревне в первый день пироги пекут, во второй оладьи, а в третий блины… Эх, куда нынче как народ во всей своей гордости недвижим стал! Ты, может быть, супротив меня в своей голове павлина содержишь? Так ты гордость-то эту брось. Ты городовой, а я штукатур и со всем своим чувствием…
— Проходи! Проходи! Что за поярец[9] такой, что из себя дурака строить!
— Мы поярцы? Нет, брат, мы православные христиане и все там будем… У нас душа чиста… А Покров я предпочитаю чудесно… Эх, скучно, грустно мне, молодцу, на чужой стороне быть! — воскликнул мужичонко, покрутил головой, отер слезу, махнул рукой и запел: — «Сторона ль моя, сторонушка»…
