Пристав Шляхтин, их благородие, вышли к нему навстречу!
— Ну, Шипов, хватит карманников ловить, ха-ха, есть дела поважнее. Приготовься…
— Лямур, — сказал Шипов для пробы.
— Что?
— Это так, по-французски…
— Ты, ха-ха, и французский знаешь? — удивился Шляхтин.
— Приходилося, — сказал Шипов скромно. — Я ведь у князя, у их сиятельства Александра Васильевича, в доме жил-с…
— Знаю, знаю, братец, все знаю. Вероятно, потому и поручается тебе нелегкое дело… И весьма щепетильное, представь.
— Мерси, — сказал Михаил Иванович смело. — Рад стараться.
Сердце стучало уже спокойно, как и подобает. Шляхтин не садился. Стоял. Михаил Иванович слушал с достоинством.
— …Граф Лев Николаевич Толстой в своем имении Ясная Поляна открыл школу для крестьянских детей. Не предосудительно. Пригласил учителями студентов Московского и Санкт-Петербургского университетов. Не предосудительно. Однако большинство студентов исключены из вышепоименованных университетов за различные провинности политического свойства и находятся под надзором…
— Чего это он их туда собрал? — спросил Шипов.
— Вот именно. Но ты смотри, Шипов. Дело это деликатное весьма. Упаси тебя бог раззвонить об том… Может, и нет там ничего такого… Смотри!
— Что вы, ваше благородие, — сказал Шипов, — такого мезальянсу не допустим. Благодетеля моего князя не подведем.
— Деньги получишь в канцелярии. Ступай, — приказал Шляхтин.
Тут сердце у Михаила Ивановича дрогнуло, и он помчался…
«…Ах, вот и я мышка несчастная, — думал он, глядя на студентов, — для вас кошка, а для них мышка-с…»
В этот момент скрипнула бывалая трактирная дверь и некий оборванец с лицом испуганного хорька, кутаясь в невообразимые доспехи, скользнул к стойке. Никто из присутствующих не обратил на него внимания, а тем более Шипов, сидевший к дверям спиною. Но именно Шипов не оборачиваясь вдруг сказал:
— Ай-яй-яй, Яшка, на чужие деньги пить собрался?.. На деньги вдовы? Она дома плачет, а ты с ее кошельком по питейным домам ходишь?
Тут оборванец кинулся на колени и, молясь на спокойный затылок Шилова, запричитал:
— Батюшка, Михалваныч, не погуби! Шипов, все так же не оборачиваясь, сказал:
— А ну, выкладывай кошелек и жди меня, и чтоб не вздумал убечь.
Кошелек, расшитый бисером, почтительно плюхнулся на стол. Шипов потыкал в него пальцем и сказал, обращаясь ко всем:
— Господин пристав велел мне этот кошелек найти. Вот он, нате вам.
Городовой засмеялся, и все в зале засмеялись следом.
— Великий вы человек, — сказал городовой.
Ситуация снова заметно накалилась. Какое-то легкое возбуждение, подобное невидимому электричеству, вспыхивало то здесь, то там. Приглушенный говор усиливался. Все выражали восхищение, глядя, как Шипов вертит в руках спасенный кошелек.
— У меня есть в затылке такая струночка, — засмеялся Шипов. — Как что — она у меня, лямур-тужур, тенькает — и готово. Чей это кошелек? А это, пуркуа, титулярной советницы Фроловой. Она мне сама челом била. Ну?.. Я свою струночку ррраз… И что же вы думаете? Знаю: Яшка украл. Простой мезальянс… А вот он и Яшка. Он-то думал, я за ним по шалманам лазить буду! Много чести. Нет, ты сам придешь да еще в затылочек поклонишься. Сам меня найдешь… — Он поднялся со своего места, потряс кошельком перед изумленными посетителями. — Моя струночка натянутая дрожит ради вас, господа!
— Ура! — закричал хозяин Евдокимов, и все подхватили. Все, кроме студентов.
Они как-то незаметно, бочком-бочком, и выкатились прочь. Шипов только посмеивался им вслед. Тут и остальные посетители, будто получив разрешение, потянулись к выходу, кланяясь Шипову, а некоторые, осмелев, и вовсе подмигивали по-приятельски. Шипов усмехался и отвечал поклоном каждому, словно хозяин бала. Востренькое лицо его раскраснелось. Он был доволен.
— Великий человек-с, — сказал городовой хозяину. — Всех жуликов в кармане держит. У нас в участке как что чего — сейчас Михал Иваныча… Незаменимы-с.
— Ох, правда, — шумно вздохнул хозяин, — великий человек.
— А не стыдно тебе, Потапка, — сказал Шипов, — студентов пужать? Это же я тебе по портрету провел, чтобы ты в разговоры не лез, быдло ты этакое… Ну, тре жоли теперь?
— Нет-с, — ответил Потап глупо, — это не вы-с, а они-с…
«Когда бы вы знали, пустоглоты, на какую я верхушку залетел, вы бы все в ножках у меня валялись», — подумал Шипов.
Не успел он тогда, окрыленный удачей, выскочить из канцелярии с прогонными и прочими ассигнациями за пазухою, как на него налетел, а кто он уж и не помнит, не успел разглядеть, и велел снова ему, Шилову, явиться к господину Шляхтину. У частного же пристава выяснилось, что надлежит Шилову лететь что есть мочи к самому обер-полицмейстеру Москвы, его сиятельству графу Крейцу Генриху Киприяновичу. Шипов побежал, ног под собой не чуя. Губы его стали совсем белые, нос еще более завострился.
Беги, беги. Кошка тебя дожидается. В теплых лапках у нее когти спрятаны, во влажной пасти зубки беленькие, один к одному… Только бы не растеряться. Глаз не отводить, глаз не отводить ни за что. А что ж, господа, у вас свое оружие, а у меня свое. А кто сказал, что я мышь? Да я и не мышь вовсе… Я им нужнее. Главное — на рожон не лезть, самому не встревать в разговоры, пущай их сами выговорются… Поглядим, поглядим… Ах ты господи, боже мой!
Но успокоился. В парадную дверь не вбежал, а вошел. Там его уже дожидались. Велели раздеться. Под гороховым пальто оказался на Шилове темно-серый, мышиный сюртук. И повели Михаила Ивановича по комнатам, лестницам, различным переходам прямо к логову кошки.
Тяжелая дверь обер-полицмейстерского кабинета словно и не открывалась, а Шипов уже стоял перед графом.
Не успел граф опомниться от этого явления, как маленький агент юркнул к его руке и потянулся к ней белыми губами.
— Дозвольте-с…
«Вот бестия!» — возмутился граф, попытался не глядеть в зеленые глаза Шилова и не смог.
— Да как ты смеешь! — крикнул Крейц, багровея. — У меня по отношению тебя… — И замолчал. Шипов едва заметно улыбнулся. — По отношению к тебе, поправился граф с отчаянием. — Я имею по отношению к тебе серьезные намерения, а ты черт знает что… — И провел платочком по высокому лбу.
Шипов не шевелился. Граф неотрывно глядел ему в глаза. Потом он все-таки опомнился, поворошил бумаги на столе.
— Ну, — сказал граф, — дай-ка я на тебя погляжу. Говорят, ты у князя Александра Васильевича человеком был?
— До эманципации-с… — прошелестел Шипов.
— Скажи пожалуйста, «до эманципации»! — сказал граф с любопытством. «Эманци-па-ци-я», — повторил он насмешливо. — Ну, и что же ты там?
— Служил-с.
— Ну, а что служил?
— За столом служил, — откликнулся Шипов. — Подавал-с.
— Ах, подавал… — Граф помолчал мгновение, примериваясь. — Ну, а как, к Александру Васильевичу все еще питаешь привязанность?
— Ваше сиятельство, душа моя переполнена преданностью и любовью!
Граф шагнул поближе и замер, словно перед прыжком.
«Все равно, мон шер, поверишь, — подумал Шипов, — что я тебе ни скажи…»
— А ты умнее, нежели я предполагал, — сказал Крейц, недоумевая и раздражаясь. — Водку пьешь?
— По праздникам, ваше сиятельство! — крикнул Шипов.
— Князь Долгоруков надеется на твои к нему чувства, что ты, ежели что случись, не выдашь.
— Мерси, — выдохнул Шипов, — пусть они не сумлеваются…
«…Барин, барин, — подумал хозяин Евдокимов, глядя на Шипова, — хотя и за жульем охотник, а барин, полицейский барин, прости господи… А где же трость-то его? Он же с тростью вошел. Трость с серебряным набалдашником, серебро с чернью… Аи в углу позабыл?»
— Потапка, — сказал он, — принеси Михал Иванычу ихнюю трость. Они в углу ее позабыли.
— Хоп, — сказал Потап, — момент…
— Да какую еще трость? — удивился Шипов. — Никакой трости у меня, сетребьен, не было,
«Да как же не было, когда была? — подумал хозяин. — Так еще важно они вошли, чистый барин с тростью…»
— Ну, пора и честь знать, — сказал Шипов и открыл кошелек советницы, и оттуда появился рубль.
Яшка от дверей глядел на кошелек горящим взором.
— Больно много, Михал Иваныч, больно много, — сказал хозяин, принимая рубль.
Яшка застонал, завозился в углу,
— Да рази это много? — засмеялся Шипов, — В самый раз…
«Кабы вы знали, тараканы, куды я поднялси-и-и!» — подумал он. — «На какую ступенечку всходил! Какому коту в глаза глядел… Выше уж некуды! Тама — небеса одни…»
Действительно, поднялся! Нет, судьба не швырнула Шилова на произвол, не оставила в покое. Она тащила его за собой все выше и выше, тащила за руку, да он и не упирался. Лестницы из чистого мрамора покорно сияли под его ногами. Резные тяжелые двери распахивались перед ним. Среди надменных мундиров как равный мелькал его поношенный мышиный сюртук. И вот наконец такой взлет, который вчера и не приснился бы! И пусть пока не анфилады царских покоев разверзлись перед маленьким агентом, ибо что царь? Царь где-то там, в недосягаемости, прекрасный неодушевленный образ, робкая мечта… А тут живой, зримый, перенасыщенный плотью, вызывающий благоговение и дрожь, сам генерал-адъютант, генерал-губернатор Москвы Павел Александрович Тучков, член Государственного совета.
