Действительно, поднялся! Нет, судьба не швырнула Шилова на произвол, не оставила в покое. Она тащила его за собой все выше и выше, тащила за руку, да он и не упирался. Лестницы из чистого мрамора покорно сияли под его ногами. Резные тяжелые двери распахивались перед ним. Среди надменных мундиров как равный мелькал его поношенный мышиный сюртук. И вот наконец такой взлет, который вчера и не приснился бы! И пусть пока не анфилады царских покоев разверзлись перед маленьким агентом, ибо что царь? Царь где-то там, в недосягаемости, прекрасный неодушевленный образ, робкая мечта… А тут живой, зримый, перенасыщенный плотью, вызывающий благоговение и дрожь, сам генерал-адъютант, генерал-губернатор Москвы Павел Александрович Тучков, член Государственного совета.
И ведь, кажется, следовало бы Шилову заорать, пасть в ноги, ползти, извиваясь, неведомо куда. Но странное дело — чем выше взлетал он, чем вельможнее, недосягаемее и страшнее возникали перед ним персоны, тем спокойнее становилось у него на душе.
«Это уже не кошка, — подумал он с восхищением. — Чистый кот, котище!»
Губернатор из-за стола не встал. Откуда-то оттуда, издалека, мельком оглядел Шилова, застывшего у дверей, и отвернулся к пышному адъютанту.
— Бонжур, — смело сказал Михаил Иванович.
— Где вы раздобыли это чудовище? — спросил генерал.
Адъютант наклонился к нему.
— Я понимаю опасения князя, — проговорил генерал, не замечая Шилова, но разве это надежно?
«Какая суета-то вокруг идет! — подумал меж тем Шипов. — Граф Толстой школу открыл. Да и пущай он ее открыл… Или там заговор готовят?.. А кто ж это благодетель мой? А, выходит, князь. Да рази я его выдам?! Большая суета идет. А этот в глаза не глядит, пренебрегает… Да без меня тоже не может. Что он без меня, котище?»
— Он обо всем знает? — спросил генерал адъютанта, имея в виду Шипова. — Это же крайне конфиденциально… — Он тяжко вздохнул. — Однако странно видеть это. Почему охотник за жуликами должен соваться в жизнь графа Льва Николаевича?.. Что?.. Нет, я понимаю желание князя, но я в недоумении.
«Неспроста это они все так, — подумал Шипов, и сердце его забилось. Ты гляди, какие персоны! Генерал-губернатор сам, князь — благодетель мой, обер-полицейский, да все, все… Петербург — Москва… Держись, Шипов! А может, там, в имении у графа, в Туле в этой, может, у него и впрямь бог знает что творится? Может, воистину заговор?..»
— Хотя, с другой стороны, — продолжал губернатор, — наверное, в этом все-таки есть смысл, иначе князь разве решился бы? Как вы думаете?.. Но этот должен понять, что малейшая оплошность его обернется ему же трехкратной карой… Если он проговорится ненароком или упомянет князя или меня… Что? Вы уверены, что он отдает себе отчет?
«Насчет меня сумлеваются, — понял Михаил Иванович, — хотя сделать ничего не могут князь велели. А мне то что?.. А мне ничего… Пардон», — и он осторожно прикоснулся к груди, где за мышиной тканью сюртука покоились ассигнации.
За громадными окнами губернаторского кабинета сиял январский белый полдень. От голубой изразцовой голландки тянулось легкое тепло. Губернатор был значителен, адъютант красив и наряден, так что Шипов размяк и зажмурился…
Последняя лампа догорала в трактире. Шипов шагнул к дверям.
В наступившей тишине слышно было, как за стеной гудит разыгравшаяся метель.
— Эх, — сказал хозяин, — куды ж вы в такую-то метель?
— А мы господу помолимся, — засмеялся Шипов и, подтолкнув оборванца, вышел вон.
И метель тотчас же прекратилась.
— Свят-свят! — закрестился хозяин испуганно. Но тут же ощутил, как ниточка какая-то внутри отпустила. Стало полегче как-то. И он даже подумал, что, мол, за почет такому маленькому агенту, когда в заведении и господа офицеры бывают, и воротилы, и даже тайный советник Яковлев с гостями вот здесь сидели, пили-ели — и ничего, а тут, господи, беда какая!..
Возле трактира была темень. Единственный фонарь с нею не справлялся. Неподвижный женский силуэт чернел в отдалении. Шипов пожал плечами.
— Батюшка, не погуби! — запричитал оборванец.
— А чего мне тебя губить, — сказал Шипов. — Ты ступай себе… На-ка вот денежку да ступай… — И он снова пошуршал кошельком советницы и протянул Яшке ассигнацию.
— Ой-ой! — захрипел Яшка. — Благодетель! Дозволь ручку! — И благодарным носом ткнулся Шилову в грудь. — Радость-то какая. Михалваныч, отец родной! — Он гладил Шипову плечи, руки, целовал локотки, коленки, пуговички на пальто…
— Ну, будя, — устало оттолкнул его Шипов. — Ступай, ступай, шер ами, да гляди у меня…
Яшка исчез за углом, только слышался хруст его опорок по свежему, крупному, сахарному, рассыпчатому январскому снежку.
Женщина шагнула к Шипову и снова замерла.
— Ой, Матрена, — сказал Шипов, — а ты все стоишь?
— Все стою, — едва слышно отозвалась Матрена.
— Небось зазябла на метели-то?
— Как же не зазябнуть? Зазябла…
— Какая же ты, Матрена, упрямая. А я вот тебе сейчас подарочек дам… вот он… денег тебе сейчас…
Он сунул руку в карман, в другой. Лицо его изобразило удивление, затем испуг. Он тихо рассмеялся.
— Ну и Яшка!
— Я видала, — сказала Матрена и приблизилась еще на шаг.
— Человек свое всегда возьмет, — сказал Шипов задумчиво. — Оттуда, отсюда, а возьмет…
— Я бы вас чаем с медом напоила бы… Пожалела бы…
Она зажмурилась и пошла по улице. Шипов медленно шел рядом.
Он шел и пытался осознать, что произошло. Все эти чудеса случились с ним третьего дня. Тогда он выкатился от генерала Тучкова, расправил гороховое пальто и двинулся по Тверской. Он шел медленно, с достоинством, не хуже многих других. Мог и извозчика взять, да воздержался. Теперь глядите на него, глядите, пока не поздно, он через год эвон где будет — не разглядеть.
Снежные сугробы голубели вдоль мостовой. Слышались колокола, чьи-то восторженные крики, визг полозьев. Пахло свежим хлебом. Михаилу Ивановичу даже захотелось снять котелок и поклониться удаляющемуся дому генерал-губернатора. Однако новые заботы уже гудели в его голове, из которых первая была — встретиться с господином Гиросом, назначенным ему в помощники. И вот он шел, минуя чужие подворотни и окна, все дальше и дальше, к Самотеке, где проживал его будущий компаньон.
День был такой прекрасный, что никаких сомнений ни в чем таком же прекрасном не могло быть, и уверенность в успехе, под стать этому яркому, брызжущему жизнью дню, не покидала Шилова. Да он вообще был удачником и, отличаясь в поимке карманных воров, никогда даже не задумывался, откуда у него этот странный талант, этот нюх и интуиция провидца. Все текло, как текло, и, значит, судьба к нему была милостива за что-то, потому что легкость, с которой он обнаруживал пропавшие кошельки, другим полицейским агентам даже не снилась. И, как всякий богато одаренный человек, он не думал трястись над своим талантом, дрожать, что вот-вот это чудо погаснет, а, напротив, раздавал его с блеском, с щедростью, любил благодетельствовать, но и ох благодарностей не уходил.
А Москва продолжалась. В Самотечных улочках-переулочках, тупичках, в смешении дерева и кирпича продолжалась она, пышная, январская, снежная, но уже более тихая, более приглушенная, сокровенная, словно именно здесь или где-то совсем рядом, за поворотом, и должно было открыться место проживания затейливой московской души. Даже грохот недалекой Сухаревки был бессилен пробиться сюда, и только колокольный звон, ослабевая, все-таки расплескивался по маленьким дворам и затухал в подворотнях.
Но в этой благостной тишине кипели те же страсти, что и там, в большой Москве, и, подобно рождественским кабанчикам, откармливались и копились.
И в этой благостной тишине вдруг откуда ни возьмись звучали какие-то слабые струны; какие-то неясные звуки вырывались из-за домов, из подворотен; какие-то слова, которых было не понять, не запомнить, разрозненные, сбивчивые: какая-то песня, что ли, которую напевал некий невидимый житель не пьяный сапожник, не сбитенщик, не бродяга, не вор, не извозчик, но и не тайный советник, или генерал, или князь…
Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?
В полку небесном ждут меня.
Господь с тобой, не спи…
Какие алмазы? В каком полку? Почему в небесном? Что, где, куда, откуда?.. Затем хруст снега заглушал эти звуки, и они пропадали… И снова перед Шиповым лежала Москва, извиваясь, прячась за снегом, обжигая морозцем.
Здесь, под самой крышей трехэтажного дома, в каморке с маленьким окном, и встретился Шипов со своим компаньоном.
Михаил Иванович сидел на единственном стуле, а Гирос стоял напротив, размахивал руками и показывал отличные белые зубы.
— Я хороший человек, господин Шипов, — сказал он, — а хорошие люди на улице не валяются. — И захохотал. — Я все сделаю, только прикажите, но уж вы меня и жалейте, Михаил Иванович… Распоследнюю дворнягу и ту нет-нет, а косточкой наградят… — И снова захохотал, запрокидываясь, словно длинный лиловый нос был тяжел ему слишком.
