— Гм… На каком же это все языке?
— А все, конечно, на французском. Раненько, может быть, да что против жажды знания поделаешь? У отца его, изволите видеть, так же как и у покорнейшего вашего слуги, библиотека на славу. — Александр, поди-ка сюда! — крикнул Василий Львович по-французски. — Не разрешите ли, ваше высокопревосходительство, познакомить с ним молодцов ваших?
— Что ж, пускай знакомятся: после все равно придется же. Экие дички, право! Руку-то друг другу хоть подайте!
Мальчики исполнили приказание и застенчиво обменялись несколькими общими фразами. Одно узнал при этом молодой Пушкин, что новые знакомцы его были между собой двоюродные братья и что одного из них — того, с которым он на лестнице переглянулся, — звали Иваном, а другого Петром.
Сидевший поблизости шустрый, востроглазый мальчуган с большим вниманием следил за завязывавшимся между тремя сверстниками его знакомством; шепнув сидевшей рядом с ним даме: "Я, мама, тоже отрекомендуюсь", — он развязно подошел к ним и шаркнул ножкой.
— Позвольте и мне отрекомендоваться: Константин Гурьев.
Пушкин медлил принять протянутую ему руку и с безотчетным недоверием оглядел навязчивого мальчугана. Но тот на вид был очень приличен: платье с иголочки, сам причесан, приглажен, даже надушен; как в голосе его, так и в чертах лица, во всех движениях была одна и та же игривая мягкость. Только чересчур юркие глазки то и дело потуплялись и бегали по сторонам, точно не смели открыто встретить испытующего чужого взгляда.
"Кошечка", — невольно подумалось Пушкину.
Разговориться им, впрочем, теперь не пришлось: возвратившийся от министра чиновник пригласил старика Пущина к его сиятельству Алексею Кирилловичу, и тот в сопровождении двух внуков удалился.
Василий Львович воспользовался этим, чтобы подвести племянника к своему прежнему собеседнику, молодому генералу, оказавшемуся князем Горчаковым, и к его подростку-сыну, который был не только писаный красавец, но имел такое благородное, славное лицо, что нельзя было не залюбоваться.
"Вот ангельская душа, сейчас видно, — сказал сам себе Пушкин, — не то, что этот Гурьев".
А Гурьев был уже тут как тут, с тою же, словно заученной фразой:
— Позвольте и мне отрекомендоваться: Константин Гурьев.
На этот раз ему более посчастливилось: маленький Горчаков отвечал ему доверчиво и охотно, а Гурьев за словом в карман не лез. Пушкин увидел себя совсем оттертым и был даже рад, когда дежурный чиновник стал теперь выкликать их по списку. Разговоры кругом поневоле прекратились; каждый выкликаемый по очереди выступал вперед и отзывался: "Здесь!"
— Кюхельбекер, Вильгельм!
— Здесь! — пробасил с резким немецким акцентом долговязый юноша, нескладно, но крепко сшитый.
Пушкин не мог не усмехнуться. Но тут он расслышал, как Гурьев, наклонясь к Горчакову, тихонько подтрунил: "По Сеньке и шапка — прямой Кюхельбекер!" — и Пушкину уже досадно стало на насмешника:
"Показала, небось, кошечка когти!"
— Пушкин, Александр!
— Здесь! — откликнулся он каким-то не своим, металлически-звонким голосом и, сам не зная зачем, выскочил на середину залы.
Со всех сторон на него обратились удивленные взгляды; он смешался и еще поспешней отступил назад. А Гурьев опять-таки наклонился к уху Горчакова и с лукавой улыбочкой нашептывал ему что-то.
"Верно, про меня! — догадался Пушкин. — Вот и царапнул!"
Он на ходу круто повернул налево-кругом и отретировался к Дельвигам.
Перекличка кончилась. Решительная, неизбежная минута приблизилась, сейчас должна была наступить. В ожидании ее, в последний миг все языки развязались, все громко заговорили, зашевелились. И вдруг, как по мановению волшебного жезла, все точно так же опять смолкло, замерло: одного из мальчиков дежурный чиновник вызвал в экзаменационный зал.
Мы все учились понемногу,
Чему-нибудь и как-нибудь:
Так воспитаньем, слава Богу,
У нас немудрено блеснуть.
"Евгений Онегин"
Над министерскою приемной нависла, казалось, грозовая туча: разговоры велись уже только втихомолку; взоры всех — и старых и малых — были неотступно прикованы к роковой двери, которая поочередно поглощала экзаменующихся мальчиков и выпускала их затем одного за другим, как из бани, встрепанными и ошпаренными.
Вот очередь дошла и до барона Дельвига; Пушкин вздохнул ему вслед. Напрасно крошка-баронесса пыталась возобновить с молодым земляком-москвичом свою детскую болтовню: он отвечал рассеянно и невпопад. По спине его забегали мурашки — первый приступ предсказанной Василием Львовичем "боевой лихорадки". Наконец министерская дверь опять распахнулась, и на пороге показался молодой барон…
Но, Боже праведный, что с ним такое? Идет повесив голову, еле ноги волочит…
— Тося! — жалобно вскрикнула сестричка, бросаясь через всю комнату к нему навстречу. — Неужели провалился?
— Потише, Мими… — уклонился он от ответа и вернулся об руку с нею к своему месту, стараясь не глядеть на Пушкина.
— Так что же, скажи: выдержал или нет? — не отставала от него малютка.
— Кажется, что нет… — проговорил он нехотя, беззвучно.
Мими прослезилась и протянула к брату ручонки, чтобы обнять его.
— Ну ничего, Тосенька, голубчик: мама ведь добрая, не рассердится.
Пушкина так заняла эта сцена, что он и не расслышал, как вошедший вслед за Дельвигом чиновник произнес фамилию его, Пушкина.
— Так что же, Пушкина, стало быть, нет? — повторил, озираясь кругом, чиновник.
— Александр! Тебя зовут, не слышишь разве? — крикнул по-французски Василий Львович, подскакивая к племяннику, и тронул его за плечо. — Первое условие, дружок: не падать духом.
— Дай вам Бог большего успеха, — пожелал Александру с своей стороны и Дельвиг, заглядывая ему теперь прямо и дружелюбно в лицо.
— Благодарю вас, — пробормотал тот в ответ и с напускною удалью, широко размахивая руками, последовал за чиновником в раскрытую курьером настежь дверь.
Как ни храбрился Пушкин, но, подходя к поставленному поперек зала большому, покрытому зеленым сукном столу, за которым восседали экзаменаторы, он точно не чуял уже ног под собой, и сквозь заволакивавший ему глаза туман не мог хорошенько различить ни одного лица. Инстинктивно только чувствовал он, что сделался вдруг центром, на который направлены десятки испытующих глаз, и что лучи их словно жгут, магнитизируют его; нервы его натянулись, как струны, до последней степени.
— Не родственник ли вам писатель Пушкин? — послышался тут чей-то ласковый старческий голос.
Не успел Александр ответить, как другой, будто знакомый уже, голос отозвался вместо него:
— Точно так, ваше сиятельство, родной дядя.
Александр сделал сверхъестественное усилие над собой, мигнул раз-другой, расширил зрачки — и разглядел говорящих: прямо против него, на расстоянии не более полутора аршина, сидел важный седовласый старик, грудь которого была усеяна звездами; очевидно, то был не кто иной, как сам министр, граф Алексей Кириллович Разумовский; по правую же руку от него сидел тот, голос которого показался Александру знакомым, и в котором он признал теперь нового директора лицея, Василия Федоровича Малиновского, раза два уже виденного им по приезде из Москвы. О, этот добряк его не выдаст! И в ушах Пушкина прозвучало опять напутствие дяди: "Первое условие — не падать духом!"
— Да, я его племянник, — ответил он в свою очередь довольно уже бойко.
— В таком случае вы, конечно, знаете и других русских литераторов? — продолжал министр.
— Еще бы! — оживленно подхватил мальчик. — Дмитриев, Карамзин, Жуковский, Батюшков — у нас в доме свои люди…
— Не о личных ваших знакомствах речь, — сухо оборвал его граф. — Вообще примите за правило, молодой человек: выслушивать старших до конца, не прерывая. Итак, я спрашиваю вас: читали вы произведения наших лучших писателей?
Выслушанное внушение умерило первую прыть мальчугана. Он смутился и ответил сдержанно, хотя и не без тайного самодовольства:
— Кажется, все перечел.
— Все, без разбора?
— Да, все вообще, что есть интересного в библиотеке моего отца, а библиотека у него в тысячу с лишком томов!
— И вам не было запрету брать оттуда все, что заблагорассудится? Странные, однако, порядки у вас в доме… Но если вы все перечитали, — продолжал Разумовский, и насмешливая улыбка заиграла на его тонких губах, — то любопытно знать, кого вы почитаете первым русским поэтом? Вероятно, вашего дядю?
Пушкин вспыхнул, но, по-прежнему сдерживаясь, сказал просто:
— И у дяди моего есть прекрасные стихи. По времени первым поэтом русским надо считать Ломоносова…
— А про Кантемира, небось, и забыли или не слыхали?
