Ты жадно схватил сосок, захлебнулся, закашлялся, напрягая тонкую цыплячью шейку.
- Ну! - прикрикнула она и шлепнула пальцем по твоей щеке. - С голодного края!
Ты опять схватил грудь и засосал, шумно цокая и глотая. И я, наконец, сглотнул слюну и погладил колени потными ладонями.
- Вы спасли нас, - сказал я.
- Ничего, - хмыкнула она, разглядывая тебя, - недели через две будете гораздо спокойнее переносить его плач. А что с матерью?
- Мастит. "Скорая" забрала часа три назад.
- А! - сонно пробормотала она, прикрывая веки. - Ничего, все наладится... Все у вас наладится...
Она кормила тебя с закрытыми глазами, чуть раскачиваясь и придавливая большим пальцем грудь над твоим носом. Ее ребенок тихо спал в коляске у стены. Она не знала, что ничего у нас не наладится, ничего...
Желтоватый свет настольной лампы мягко высвечивал и округлял ее плечо, грудь и локоть, на сгибе которого уютно примостилась твоя голова. И это было красиво, трепетно и свято, как на полотнах старика Рембрандта. Завороженный, я следил за скольжением пугливых теней по ее растрепанной, покачивающейся голове, по усталому лицу, по тонким нервным рукам, и в горле у меня... да, ну ты мал еще, сказал бы я ему, ничего не поймешь... Мал ты и глуп, как и положено в твоем переходном возрасте.
...Наконец ты выпустил сосок, смешно выпятив при этом крошечную нижнюю губу. Из уголка рта стекла по щеке белая бусина молока, лоб блестел от пота. Ты спал.
- Ну вот, - сказала она. - И всего-то для счастья надо.
- Да, - согласился я, - лет через шестнадцать обеспечить ему счастье будет гораздо сложнее.
И мы с ней переглянулись.
- А как вы догадались про меня, - вдруг спросила она, - что я кормящая?
- Я вас в окне вижу каждый вечер, - сказал я. - У меня письменный стол перед окном.
- Да... - она усмехнулась. - Занавески бы повесить, да руки не доходят. Мы скоро съедем, - добавила она, - это подруга пустила пожить на три месяца, пока в отъезде. А вообще мы с нею, - женщина кивнула в сторону коляски, комнаты снимаем...
- Знаете что, - предложила она, - оставьте-ка своего парня у меня до утра, ведь часов в шесть он опять жрать потребует. А я его здесь, с собой уложу.
Действительно, лучше тебе было остаться до утра под теплым боком женщины, близ кормежки.
- Пожалуй, - согласился я. - Спасибо вам за все. Не знаю, как и благодарить.
- Да никак, - усмехнулась она. - Вот посмотрела на хорошего отца, и самой легче стало. Выходит, все-таки попадаются...
...Я вернулся домой, сел за письменный стол и собрался ждать утра. Свет в окне напротив погас, а я никак не мог заставить себя лечь и заснуть. Я ходил по комнате, мимо твоей пустой кроватки, и не мог очухаться от всего, что на меня вдруг свалилось. Эта пустая кроватка торчала перед глазами. Выходит, я сбыл тебя с рук. Обрадовался. Отделался. Хоть до утра, но отделался. Сильный, здоровый мужик топтался вокруг пустой кроватки часа полтора и наконец не выдержал.
Я спустился, пересек темный двор, взбежал на третий этаж и снова позвонил в ее дверь.
На этот раз она долго не открывала, и я клял себя последними словами, но продолжал нажимать на кнопку звонка.
Наконец, она открыла.
- Ради бога, простите, я измучил вас, - виновато и торопливо произнес я. - Но знаете, лучше все же я заберу мальчика. Что-то места себе не нахожу... Кроватка эта пустая. Лучше принесу его вам в шесть утра.
- Я понимаю вас, - сказала она, нисколько не раздражаясь - Посидите, я нацежу молока в бутылочку, покормите дома, из соски...
Чужой ребенок, я водворил тебя на твое законное место в моем доме и вздохнул с облегчением. Ты спал, выражение маленького лица по-прежнему оставалось директорским, но не сердитым, а важно-умиротворенным. Я наклонился и долго разглядывал выпуклый лоб, закрытые веки. Потом легонько притронулся указательным пальцем к носу - кукольному, блестящему.
И вдруг уголок твоего рта дернулся и съехал вбок в насмешливой улыбке. Какие ангелы снились тебе в эту первую беспокойную ночь в нашем доме.
И вот тогда я сильно пожалел, что ты не мой сын, потому что ты мне нравился. Впрочем, мало ли чужих симпатяг-детей с пухлыми щечками и кнопками-носами встречается нам в жизни? Нет, ты был чужим сыном, и мне надлежало только смотреть за этим чужим сыном, пока не вернется из больницы его мать, моя бывшая жена...
Утром я сбегал в ближайший магазин, накупил коробки молочных смесей, колбасы и картошки - для себя, чтобы подольше не выходить из дому, и, вернувшись, позвонил на работу, попросил у Кирилл Саныча отпуск за свой счет, на две недели. Тот всегда ко мне хорошо относился, наверное, предчувствовал, что впереди у нас немало статей в соавторстве.
- Ты, Георгий, главное, не волнуйся, - сказал он, - а то молоко пропадет.
И засмеялся своей глупой шутке.
Я наварил тебе, мужик, жратвы на целый день и накормил до отвала, чтобы ты крепко спал и не морочил мне голову, пока я стираю пеленки и вожусь по хозяйству. И так мы довольно мирно жили до обеда, пока не нагрянула детская патронажная сестра, суматошная и шумная.
- Так, - начала она с порога, энергично отирая ноги о сухую тряпку под дверью - Здравствуйте, папа, поздравляю вас, с кем - мальчик, девочка?
- Мальчик, - пробормотал я, растерявшись от ее напора.
- Славненько! - она вихрем промчалась в ванную, открыла оба крана до отказа и, моя руки, выкрикивала оттуда скороговоркой: - Замачивайте пеленки в ведре, немного марганцовки и мыла, потом прополоскать, и все! Иначе не настираетесь!
Из ванной ринулась в твою комнату, ни на секунду не умолкая:
- Водичкой поите? Хорошо! Писает часто? У-ю-ю, какие мы сердитые! Ну-ка, покажись тете, ну-ка, развернемся! Вот так! Прекрасно. Пупок зеленкой мажете? Хорошо. Ох, какой голосок звонкий! Ну, перевернемся на животик...
Вдруг она умолкла и ниже склонилась над тобой. Потом нашарила в кармане халата очки и, надев их, молча продолжала рассматривать какой-то неожиданный гнойничок на сморщенной красной спинке.
- Что-нибудь не так? - насторожился я.
- Еще как не так! - пробормотала она. - Ага, вот еще один. Под мышкой... И за ушком... Все это, папа, очень похоже на стафилококковую инфекцию. А где мать?
- В больнице, - упавшим голосом сказал я. - Скажите: насколько это опасно?
- Опасно! - энергично ответила она. - Но вы, папа, не психуйте. Ребеночка мы госпитализируем, там его антибиотиками поколют.
Что и говорить, мужик, большое это было для меня облегчение - сбыть тебя с рук на больничный харч и государственный уход. Но что-то не испытал я большого облегчения.
- Как - в больницу? Одного?
- Одного, одного, - бодро подтвердила медсестра. - Не с вами же... Вы только в руки себя возьмите, мужчина, что-то лица на вас нет. Сейчас малыша еще доктор наш посмотрит и быстренько выпишет направление.
Она вынеслась из квартиры, а я запеленал тебя, сел возле кроватки и стал на тебя смотреть. И стал, мужик, представлять тебя, пятидесятитрехсантиметрового, на большой-то больничной койке, и огромный шприц со здоровенной иглой, которую всаживают в твою крошечную попку, и как ты бессмысленно орешь при этом, не понимая, откуда взялась боль и за что она.
Участковая наша врачиха, к счастью, оказалась не такой энергичной особой. Она осмотрела тебя, помолчала, спросила про мать и наконец сказала:
- Как участковый врач, я должна настаивать на госпитализации. Но как мать троих детей и бабка пятерых внуков, очень советую вам воспротивиться и оставить его при себе. Выпишу антибиотики, наша медсестра будет приходить к вам на уколы четыре раза в день. Не смотрите, что она торпедная, уколы делает великолепно. Только заплатите ей, конечно, она не обязана. А подработает с охотой, она троих гавриков одна поднимает... Будем надеяться на хороший исход. - И, почему-то понизив голос, добавила: - У нас, разумеется, лучшее здравоохранение в мире, но родной отец есть родной отец. Вы меня поняли?
Все они, как сговорившись, пытались внушить мне, что я имею к тебе самое непосредственное отношение. Но больше всех это втолковывал мне ты сам: орущим голодным ртом, ладошкой, шлепающей по моей руке, когда я кормил тебя из соски, огромным количеством мокрых пеленок, которые я должен был перестирать и перегладить за день...
Потом наступили совсем плохие дни, мужик, когда твое маленькое тельце превратилось в сплошную воспаленную рану. И я держал тебя распеленутым, чтобы прикосновения воздуха хоть немного облегчали твои страдания. И ты не кричал уже, а стонал, как взрослый, и я думал, что сойду с ума от этих стонов. Ночами я носил тебя на руках и пел нечто вроде колыбельной. Я не знал ни одной приличной колыбельной и только бубнил гнусаво: "Баю-бай, ай-яй-яй, тру-лю-лю, бу-бу-бу..." И так всю ночь, от одного угла комнаты до другого и обратно. И когда загоралось окно в доме напротив, мне становилось теплее и бодрее и не так было страшно жить. Впрочем, недели через две свет перестал зажигаться, и я понял, что женщина и ребенок уехали.
