из-за хилости этих конструкций. Мама была на работе, мы с сестрой были вдвоём дома, подруги моей сестры стали скандировать во дворе: «Катя! Катя!» – звали её гулять. Катька подскочила к окну, чтобы им ответить, и, залезая на подоконник, схватилась за доску, на которой стояла банка с молоком. Край её соскочил с наружного оконного переплёта, и банка, грохнувшись между стёклами, разбилась, молоко разлилось между рамами. Возникла проблема: чтобы привести всё в порядок, необходимо было открыть окна, отмыть всё от разлитого молока, а затем повторить муторную процедуру предзимней подготовки рам. Готовясь к зиме, хозяйки закрывали наружные рамы, замазывали щели в стыках специальной замазкой, затем проклеивали их бумагой, на подоконник между рамами укладывали какой-нибудь утеплитель, как правило вату, затем закрывали внутренние рамы и также замазывали щели замазкой, после чего проклеивали их бумагой. Ясно, что мы с Катькой сделать это самостоятельно не могли. Впрочем, Катька, особенно не заморачиваясь, умчалась гулять. Мать, придя домой после работы, обнаружила на полу около окна лужу молока, плавающую в молоке между рамами разбитую банку, оконные стёкла в брызгах всё того же молока и спросила металлическим голосом: «Кто это сделал?» Я посмотрел на Катьку, думая, что она сейчас скажет, кто это сделал, и она сказала, точнее выпалила: «Это Алька сделал!» Мама наша была скора на расправу, присела на кровать, сгребла меня в охапку, стащила штаны и стала лупить с каким-то остервенением. Сейчас я ясно понимаю: после утомительного рабочего дня, потом беготни по участку «по уколам» вместо отдыха надо было всё приводить в порядок, а сил ни физических, ни моральных нет – вот и сорвалась, не по злобе, от бессилия. А тогда я рыдал, кричал, что это Катька разбила, но, увы, мне не поверили, а Катька ещё насыпала подробностей, как меня звали гулять, я забрался на подоконник и так далее.
Наказание, наказание незаслуженное, когда знаешь, что ты прав, когда веришь, что мама всё поймёт, во всём разберётся, – гораздо обиднее, чем обычно, и более жестоко. А когда оно публичное, в присутствии тоже тебе близкого человека, который тебя оболгал и смеётся, наблюдая, как тебя наказывают за не совершённый тобой проступок, как оно оскорбительно! Кажется, рушится мир ты один, нет ни опоры, ни поддержки.
Во взрослом возрасте, когда мне было где-то за тридцать, крёстная моей мамы баба Настя рассказала мне, что я был нежеланным ребёнком. О том, что она беременна вторым ребёнком, мама узнала, когда её муж, мой отец, ушёл от неё и дочери. Третий послевоенный год, первый год, как отменили карточки – где жить, как поднимать детей? Аборты были запрещены. Вот крёстная и рассказала мне, как мамка моя прыгала с сарая в надежде на выкидыш, но шалишь – я держался крепко. А тогда я ничего этого не знал, да и сейчас не думаю, что её отношение к нам было различным по этой причине. В детстве я часто болел, и маме приходилось со мной часто возиться, она много работала, приходила уставшая, бывало, и раздражалась от моих капризов, в то же время ей было меня жалко. Жалея меня, она вызывала ревность у дочери, Катька всегда утверждала, что мама ко мне лучше относилась, но это было не так. Мне думается, что в семье при появлении второго ребёнка поначалу ему достаётся чуть больше тепла по той простой причине, что он маленький, потом отношение выравнивается. В школьном возрасте Катюхе прилетало каждый день, а меня хвалили, но это никак с материнской любовью не связано – связано только с успеваемостью. Учился я до седьмого класса очень хорошо, был круглым отличником и активистом, меня отмечали, дарили всякие грамоты, присылали ей благодарности, приглашали в качестве поощрения за успеваемость и прочее на Кремлёвскую ёлку, даже где-то в центре Москвы моё фото вместе с такими же активистами было вывешено то ли на каком-то стенде, то ли в витрине магазина «Пионер». Мама вечером, несмотря на усталость, поехала посмотреть, так ли на самом деле, и приехала вся сияющая. Поэтому, когда мамина крёстная (у нас в семье её называли крёстной все – и мама, и мы с сестрой) рассказала о том, что я был случайным ребёнком, я, как человек взрослый, понимая все жесточайшие сложности её жизни в ту пору, принял услышанное, и оно никак не повлияло на моё отношение к ней. Прости меня, Мама, лет с пятнадцати до двадцати я принёс тебе немало тревог.
Маме, когда она ходила по уколам, благодарные пациенты иногда дарили маленькие подарочки, обычно давали конфетку, иногда даже шоколадную, все знали, что она одна поднимает двух маленьких детей. Мама всегда приносила их домой и отдавала нам – не сразу, а когда хотела нас поощрить или когда мы болели. Я-то болел почаще, и конфетки мне доставались почаще, но я был к сладкому абсолютно равнодушен в детстве и всегда отдавал их сестре. Катька наша на удивление была не в пример мне крепче и здоровее, болела редко и завидовала, когда я болел. Ещё бы, можно лежать дома, не ходить в детсад или школу, поэтому, когда она брала конфетки, которые я отдавал ей, просила, надеясь, что она тоже заболеет, чтобы я их облизывал, но тщетно. Со мной она особо не церемонилась и в детстве меня частенько поколачивала – такое, наверно, бывает в семьях с разновозрастными детьми. Однажды зимой, находясь под большим впечатлением от просмотра кинофильма про борцов, я во дворе стал изображать такового, играл сам с собой, ходил по кругу, представлялся великим чемпионом. Катьке, которая невдалеке играла с подружками и, видно, наблюдала всё это время за мной, такое не понравилось. Не знаю – может, усмотрела в этом покушение на свой дворовый авторитет (она была одной из дворовых заводил), но подскочила ко мне, сбила с ног, повалила на снег и надавала мне тумаков, чтобы не задавался.
Она была большой выдумщицей и постоянно сочиняла своим подружкам истории про всякие чудеса, имеющиеся у нас дома. Подруги её, как правило, шли ко мне за подтверждениями её рассказов, тут я попадал в историю. Если не подтверждал, то она лупила меня за то, что я её выдал – ещё брат, называется. А когда подтверждал, враки рано или поздно раскрывались, и Катька обвиняла меня же, ей всё было пофиг, только ржала над девками: вот дуры, поверили. А я чувствовал себя полным болваном. Она по секрету шепнула подругам, что у нас есть живая обезьянка, и часами с упоением рассказывала, как она
