Тётка и дядя поделили между собой землю. Отец задолжал им деньги. А может быть, вовсе и не задолжал? Так или не так, но Томеку достался лишь угол на чердаке под крышей, и он пас коров, пока был маленький… А потом… Да, намыкался он, натерпелся. Но как бы там ни было, им удалось вырваться сюда — и ему, и Сокальчику.
Тени деревьев стали значительно длиннее, чем самые деревья. На башне монастыря трижды ударили в колокол.
— Вечерня… половина седьмого. — Томек встал и медленно пошёл назад в бригаду. Он почувствовал боль, какой не испытал ещё никогда в жизни. У него болела голова.
Над палатками уже сгустились сумерки, хотя на западе, над краешком леса, ещё сверкал полукруглый голубой лоскуток дня. Ребята молча шагнули за ворота, подтянули ремни винтовок и пошли по проезжей дороге.
— Пройдём этой дорогой до самого шоссе и вернёмся по тропинке вдоль ручья, — сказал командир патруля Стефчик.
Земба и Сокальчик молча кивнули. С момента встречи в дежурке они не сказали ещё друг другу ни слова. Конечно, Янек уже всё знает, Свистек, наверное, нашёл его на реке и отвёл в контору. Там его стали расспрашивать, и он всё им рассказал, Сокальчик не любил болтать зря, но если считал, что надо говорить, то так и поступал. Впрочем, пусть себе говорит. Разве от этого что-нибудь изменится?
Они свернули в дубовую аллею. Могучие деревья вытянулись широким фронтом над монастырской стеной. В окошках по другую сторону дороги моргали подслеповатые глаза керосиновых ламп. Дальше шли заросли кустарника.
— Ребята! — Стефчик остановился. Он говорил тихо, хотя к тому не было никакой причины. — Послушайте, ребята…
— Ну? — словно очнулся Земба.
— Послушайте… Я только на минутку… На пол минутки!..
— К своей Малгоське? — рассмеялся Янек с высоты своего огромного роста.
— К ней!.. Видишь ли, я обещал… Вот, ей-богу, только скажу ей несколько слов — и тут же назад, галопом… Идёт?
— Идёт!
Зембе и Сокальчику хотелось остаться вдвоём, Стефчик свернул за угол. Они услышали тихий скрип калитки. Где-то на соседнем дворе проснулась собака, залаяла, потом, громыхая цепью, вернулась в свою будку. Они молча прошли метров сто и остановились возле кустов.
Теперь было уже совсем темно. Земба снял винтовку с плеча, поставил прикладом на землю, опёрся о ствол и, слегка раскачиваясь, начал тихонько насвистывать старинную песенку о несчастной Марысе и её гусях, песенку, которую так любили в их родной деревне.
— Послушай! — Янек нагнулся, чтобы лучше видеть его лицо. — Меня вызывали сегодня в правление и сказали, что ты отказался ехать в Богуславицы агитировать молодёжь.
В голосе его слышался не очень чёткий вопрос. Земба не ответил. Он перестал насвистывать и молча ждал, что будет дальше.
— Спрашивали меня почему, — сказал тихо Сокальчик. — Я рассказал. Это, брат, серьёзная штука. Ты поступил, как враг.
— Почему враг? Ведь это моё личное дело, и никого оно не касается. Не хочу и не еду.
— Да какое там личное дело?! Выходит, что призыв молодёжи в бригаду твоё личное дело и никого не должно интересовать, почему ты отказываешься ехать? Да ведь это сейчас важнее всего!
— Я так не думал.
— Но я так думаю, и Палюх так думает, и Гай, и Ясинский, а завтра так будет думать вся бригада. А что они о тебе подумают, это известно.
— Что?
— Как что?.. Да просто, что ты враг!.. Не впутывайся ты в это. Ты ведёшь себя так, словно любой ребёнок в нашей деревне не знает, что твой отец плохо тогда поступил, когда пошёл с помещиком на эту… на это… ну да всё равно, на что он пошёл! Он тяжко заплатил за своё преступление. А ты что? Ждёшь, чтобы ещё извинились перед тобой за это? Чего тебе надо?
— Да ведь они моего отца убили! А ты хочешь, чтобы я ехал туда людей уговаривать! Я, родной сын!
— Ну и что из того! Ты думаешь, мало людей обрадуется? Ведь они помнят, как всё это было. В Богуславицах живут не одни только идиоты и кулаки. Вот то-то! Если бы именно ты приехал и рассказал, как мы живём, это бы ребят лучше всего и убедило. Кого ты стесняешься? Старых баб, или экономки ксендза, или тех богачей, которые и сегодня о помещике плачут, потому что вместе с ним спекулировали зерном и батраков в имение поставляли на время уборки урожая, а теперь каркают, предчувствуя, что и им приходит конец? Да плюнь ты на них! Пусть болтают, что им угодно!
— Янек, да ты одурел! Сам подумай… Посмею ли я на таком собрании выступить? Ведь каждый мне может наплевать в морду! Отца у него, скажут, убили, а он теперь пляшет под их дудку.
— А ты им на это ответишь, что так и должно было случиться, потому что твой отец тоже убил.
— Никого он не убивал!
— Только охранял убийц, когда Павляка с женой и ребёнком сжигали! Ну…
— Янек!.. — Земба почувствовал, что кровь прихлынула к его голове, глаза у него налились, и перед ними замелькали красные блики, хотя вокруг был сплошной мрак, ни единого огонька.
— Что?! Ты на меня не кричи! Те дела меня не касаются. Зато я вижу, что с тобой творится. Ты свою обиду выместить хочешь? На ком? На социализме? — Он с трудом произнёс последнее слово, но оно было ему необходимо.
— Никому я мстить не собираюсь! Оставь меня в покое и отвяжись. Чужая беда — не твоя забота.
— Конечно! Но я не знаю, что будет завтра. Разве ты не понимаешь, что твой отец был сам во всём виноват, а теперь из-за него и ты хочешь…
— Янек! Если ты ещё хоть слово скажешь о моём отце, я дам тебе в морду!
— Да потише ты! — оттолкнул его Янек. — Я не собираюсь с тобой драться, дурак!
— А я собираюсь!.. Становись!
Да, ему хотелось драться. Земба швырнул винтовку в канаву. Ударил Янека вслепую и попал прямо в лицо. Они начали бороться в темноте.
Первый камень со свистом пролетел мимо них и ударился в монастырскую стену. За ним — второй, третий, четвёртый. Это была засада, одна из многих в те дни. Видимо, те, что швыряли камни, решили, что перед ними пьяные. Пьяный паренёк из бригады был для них самой желанной мишенью. Как-то после такого же ночного нападения троих ребят отправили в больницу. Один из них так и не вернулся назад.
— Внимание! Камни! — Янек оттолкнул Томека.
Всё произошло настолько неожиданно, что они не успели
