- Ничего, Егор Иванович, скоро мы с этой игрой покончим. - Песцов встал и после некоторой заминки спросил: - А вы, случаем, не знаете, где агроном?
- Надя? На дальние отгоны поехала.
- Я, пожалуй, пойду, Егор Иванович, - заторопился Песцов. - Вы уж извините, что ненадолго. В следующий раз поговорим.
- Конечно! - с радостью подхватил Егор Иванович. - А то что ж? Разговор, он и есть разговор. А дела прежде всего.
Километров десять отмахал Песцов, не передохнув, - пришел на отгоны уже в сумерках. Доярки отправились в стадо, и на станах не было ни души. "В стане ей нечего делать, - подумал Песцов. - Может быть, возле речки где-нибудь бродит. Поискать надо..."
Надя решила заночевать у доярок на дальних отгонах. Более всего она боялась остаться теперь на ночь одна, да еще в своей пустой избе с этими голыми холодными стенами.
Пока девчата доили коров, она долго, до устали гоняла на велосипеде по вечереющим лугам. Потом отыскала то укромное озерцо, где Песцов сорвал для нее нелюмбию, села у самого берега в высокую траву да так и затихла, опершись подбородком на колени.
И, словно с ней за компанию, притихли камыши, и листья, и вода. Ничто не шелохнется, нигде не шумаркнет... Будто все живое повымерло, застыло. И когда на дальнем берегу от темного кустарника поплыли, потянулись над травой белесые жидкие пряди тумана, она зябко повела плечами и еще плотнее обхватила колени. Она упорно смотрела в воду, с каким-то мрачным отчаянием, словно все теперь зависело от этого озера: появится он оттуда или нет? И он появился: сначала выплыла откуда-то из-под берега его косматая голова, потом плечи, руки... Он был в клетчатой рубашке, через плечо перекинул вельветовую куртку. Она не испугалась, не вскрикнула... только зажмурила глаза и обернулась. Он стоял перед ней живой, настоящий и даже улыбался. Она поднялась медленно, не спуская с него глаз, точно боялась, что это видение и оно в любую секунду может исчезнуть. Так же молча обнялись они, крепко прижимаясь друг к другу, и растворились в этой высокой многоцветной траве.
Только на какое-то мгновение почувствовал Песцов ладонями жгучий холодок росы. Потом все погрузилось в густой и жаркий мрак, будто сама земля, напоенная за день горячим солнцем, раздалась перед ними, приняла их в себя и обдала этим восхитительным зноем...
На рассвете стало холодно. Песцов сбегал к ближнему стогу, надергал сена и расстелил его под низкорослыми дубками.
- Нет, милый! Я хочу смотреть на небо. Постели вот здесь, на бугре.
- А ты знаешь, как я впервые увидел небо?
- Нет, ты смотри на меня. Вот так! А теперь рассказывай.
Ее глаза были совсем близко, и ему показалось, что в самых уголках дрожат золотые искорки.
- Светлячки, - сказал он, целуя ее в глаза.
- Как ты увидел небо?
- Взглянул однажды на окно, оно горит. Заглянул в окно - ворота горят! И наверху все в огне. "Какой пожар!" - говорю. "Глупыш ты. Это закат. Небо". - "А что такое небо?" - "Ничего, пустота".
- Люди привыкли к небу и не замечают его.
- Умница моя... Тебе не холодно?
- Мне очень удобно. Я и не знала, что земля такая удобная постель.
- Умница моя!
- Еще что?
- Красавица!
- Не говори так, милый. Я конопатая, нескладная... Меня жердиной прозвали за мои ноги.
- У тебя прекрасные ноги! - Он стал целовать ее колени и выше колен. Кожа была прохладная и гладкая и пахла травой.
И она как-то робко вздрагивала от каждого прикосновения его губ, а он снова почувствовал, как жарко ударило в голову...
Он долго лежал рядом, обняв ее, тесно прижавшись, чувствуя ее сильное, упругое бедро. Его одолевала усталость, теплыми волнами накатывал сон. Но он крепился, сам не зная для чего. И все-таки задремал. Очнулся он на рассвете. Надя спала, все так же запрокинув лицо в небо, дышала ровно и тихо. Он накрыл ее курткой, привстал на локте.
Солнце еще не взошло, но восточный край неба уже заиграл пронзительно-светлой желтизной. Трава была седой, как в изморози. А озера совсем не было, вместо него лежала белая слоистая плитка тумана.
И рубашка, и брюки на нем были влажными. Песцов зябко передернулся, но вставать не стал, боялся разбудить Надю.
Закинув руки за голову, он прислушивался к тому, как доярки на станах погромыхивали ведрами, как призывно и жалобно мычали коровы. И где-то далеко-далеко высокими, короткими и сиплыми, словно сдавленными, звуками отзывался бугай: "Мм-ы-ы! Мм-ы-ы!" Потом хлестко и сухо ударил пастуший кнут, как будто сломали где-то рядом хворостину. И зычный, такой же сиплый как у бугая, прокуренный голос деда Якуши как-то округло-угрожающе застонал:
- О-о! О! Куда прешь? О!
И снова удар кнута и злобный собачий лай.
Потом поднялось багряное солнце. Песцов смотрел на него, не утомляясь, как тогда, на охоте. И ему стало казаться, что солнце как бы подпрыгивает от радости.
1963
