- Так оно и есть... Впрочем, блеск и пустая суета света меня всегда мало привлекали. Настолько мало, что я ловко избежал исполнения всех обязательств и условностей, которые предъявляет жизнь в аристократической среде. Ну, взять хотя бы туалеты - знаете, как я избежал необходимости иметь богатый гардероб, пристально следить за модными веяниями? Почти весь его я поменял на строгое платье священника.
Гретхен вздрогнула и резко обернулась к своему спутнику. Но сэр Кренстон не заметил её реакции - он по-прежнему смотрел вдаль, и лицо его было задумчиво.
- В годы юности я сделал выбор - принял решение посвятить свою жизнь служению Господу.
- Вы... священник?..
- Теперь уже нет. Пять лет назад я отказался от сана, оставил свой приход и уехал сюда. Во мне оказалось слишком мало смирения и способности прощать, слишком сильные страсти бушевали во мне.
- Понимаю...
- Вы думаете, что можете это понять? - ироническая улыбка слегка тронула губы сэра Кренстона.
- Разумом, да, - пытаясь скрыть нервозность, заговорила Гретхен, не глядя на него. - Почему же не понять? Ведь именно через отказ от простых, плотских радостей жизни святые отцы обретают способность видеть в душах паствы, находить слова, которые возвращают заблудших на верный путь; слова, которые проходят не в уши, а в сердца... Но сколько душевных сил нужно иметь, сколько самообладания и самоотречения, чтобы быть сильнее соблазнов! Да, я могу понять, но почувствовать, как с этим жить изо дня в день, - едва ли.
Кренстон вдруг повернулся к Гретхен, и стоя перед ней, внимательно, испытующе глядя на неё, проговорил:
- Нет, Гретхен, вам нельзя понять. Смирение плотских желаний - тяжело, но есть кое-что похуже.
- Что? - едва слышно выговорила Гретхен, не имея сил вырваться от его тёмных, требовательных глаз и думая о том, что едва ли хочет знать то, о чём спросила.
- Вы, в самом деле, хотите, чтобы я ответил? - всё так же не выпуская её, спросил Кренстон.
- Я не знаю... - испуганно проговорила она.
- Милое, бесхитростное создание, - улыбнулся сэр Тимотей. - Ну разумеется, вы не хотите. И правильно, - к чему вам, когда у вас собственных неприятностей более чем можно вынести человеку.
- Сэр Кренстон! - недоуменно-обиженно сдвинула брови Гретхен. И тише добавила: - Зачем вы так? Это неправда, то, что вы говорите. Неправда, что мне безразлично, чем вы живёте.
- Что ж, я рад слышать это, - легко согласился Кренстон, взял руку Гретхен, поднёс к своим губам. - Может быть, мы ещё поговорим об этом. Когда-нибудь потом. Когда вы перестанете бояться.
Гретхен судорожно сглотнула и опустила глаза.
- А теперь забудьте о том, что я сказал, вас это, всё-таки, мало касается.
Глава тридцать седьмая
возвращение к прерванному разговору
Даже если бы Гретхен захотела возразить сэру Тимотею, что не испугалась его откровений, едва ли у неё нашлось бы что сказать. Первая же попытка Кренстона быть с нею искренним, моментально всколыхнула в душе Гретхен какой-то необъяснимый, едва ли ни мистический страх перед ним, навеянный смутными ощущениями, аналогиями, ассоциациями. И она не сразу смогла вырваться из их, туманящего сознание, плена. Лишь оказавшись опять в своей комнате, наедине с собой, Гретхен взяла себя в руки, а затем искренне выругала.
Ну и что с того, что сэр Кренстон был священником? С какой стати это должно отрицательно характеризовать его? Не выдержал обязательств, налагаемых саном? Но открыто отказаться от своего выбора мог только честный, искренний человек! Ведь чаще случается наоборот, когда священнослужитель становится лжецом и лицемером, произносит в проповеди высокие, правильные слова, но поступками своими и всей жизнью утверждает прямо противоположное. Сэр Кренстон предпочёл вернуть себе светское имя и образ жизни. Впрочем, нет, вовсе не это смутило Гретхен... Она знает что, но нет никакой вины Кренстона в том, что её бросает в дрожь от одного слова "священник" и от чёрной сутаны. Наверняка где-то неподалёку, в ближайшем селении есть ещё другой священник, на чьё попечение отдан здешний приход. Неужели она испытала бы те же чувства, что сейчас, доведись ему быть ей представленным?
Гретхен рассердилась на себя, как если бы это она была сэром Кренстоном, и это на неё бы вздумали возводить несправедливые обвинения.
"Ты должна молиться о нём и благодарить Бога, что послал тебе сэра Кренстона. Он столько сделал для тебя! Но почему, почему ты отвечаешь такой эгоистичной неблагодарностью?! При том, что он совершенно ни в чём не виновен, а всё дело в твоём больном воображении..." И острое чувство стыда пересилило все другие чувства - ведь сэр Кренстон, безусловно, всё понял по её виду, он понимал и более тонкие движения её души!
Таким образом, тем же вечером Гретхен не ушла к себе после ужина, а, помедлив, подошла к холодному камину, рядом с которым сидел в кресле сэр Тимотей, раскуривая свою обычную вечернюю сигарету, и остановилась, положив руки на спинку другого кресла.
- Господин Кренстон, мне хотелось бы исправить впечатление, которое осталось у вас от нашего разговора в саду... Я вас обидела...
- Это неправда. И вы напрасно терзаетесь.
- Мне не нужно вашего подтверждения, господин Кренстон, - перебила Гретхен, - вы так добры, что готовы защищать меня от укоров собственной совести. Не нужно, это неправильно. Боюсь, что произвела на вас впечатление чрезвычайно эгоистичной, себялюбивой особы, которая с готовностью принимает попечения, но делается глухой и бесчувственной, едва речь заходит не о её трудностях.
- Гретхен, Гретхен, что вы такое говорите?! Ничего подобного мне и в голову не приходило! Ох, Гретхен, - он укоризненно покачал головой, пожалуйста, довольно об этом. Вы заставляете меня пожалеть о том приступе болтливости.
- Это лишь подтверждает, что я оказалась недостойна вашей откровенности, - виновато улыбнулась Гретхен. - Но в действительности мне глубоко небезразличны обстоятельства вашей жизни. Господин Кренстон, если вы не таите на меня обиды, тогда продолжим наш разговор. Мне хотелось бы понять причины, побудившие вас переменить свою жизнь.
Кренстон встал, подошел к Гретхен. Она открыто, без колебаний ответила на его внимательный взгляд, и ей показалось, что он преодолевает какие-то сомнения, но не в ней, а в себе самом. Кренстон взял её за руку и усадил в кресло. Он медлил начинать разговор, посмотрев на окно сэр Тимотей сказал:
- Дождь начался... Предвестник осенних дождливых дней. Вы любите осень?
Гретхен, ожидавшая от него не таких слов, машинально взглянула за окно.
- Нет, - ответила она, - жёлтые листья вызывают у меня грусть. Я люблю лето, весну.
- Вы - жизнелюб, - улыбнулся Кренстон.
- Я? - удивилась Гретхен, вспомнив, сколько раз искренне призывала к себе смерть. Но ведь до сих пор жива. И рассмеялась: - Возможно, вы правы.
- А мне нравились ненастья, когда стихии будто бы вступают в яростный спор, и оказываются взаимно неуступчивы.
- Вам нравилось смотреть на это буйство, пребывая за крепкими стенами, в домашнем тепле?
- Нет, отчего же? Я любил выезжать в бурю, я как будто испытывал себя в противоборстве с ветром, ливнем, грозой. Наверное, во мне силён дух противоречия, непокорности. То есть те качества, которые едва ли могут пойти на пользу служителю церкви.
Поначалу Кренстон говорил легко, чуть насмешливо, но чем далее вёл он свой рассказ, тем медленнее, задумчивее становилась его речь, всё чаще перемежалась молчаливыми паузами. Гретхен не задавала ему вопросов, не торопила, смутно чувствуя, что Кренстон придаёт их разговору больше значения, чем этого можно было бы ожидать.
Глава тридцать восьмая
в которой Гретхен, испытывая шок,
узнает причину одиночества сэра Кренстона.
Гретхен сидела тихо, не произнося ни слова. С удивлением и страхом она слушала Кренстона. Эти чувства вызывало не только то, о чём она узнавала, но ещё она видела, какой внутренней борьбой сопровождается монолог сэра Тимотея. Порою он умолкал, и Гретхен ждала, почти уверенная, что на этом он остановится, он явно этого хотел. Но, преодолевая своё желание, руководствуясь какими-то иными целями, неясными Гретхен, он начинал говорить опять.
Едва ли менее противоречивые чувства владели в эти минуты самой Гретхен, и она не смогла бы сказать, какое из чувств доминирует в её сердце. То ей становилось пронзительно жаль сэра Кренстона, то душа её возмущалась, желая отвернуться от истины обнажаемой им, то в какие-то моменты она переставала верить ему, а сомнения с готовностью нашёптывали: "Он разобижен на весь свет, сбежал от него в своё одиночество, где вынашивает и холит свои претензии к миру... А теперь он просто клевещет, ослеплённый обидами..." Но опять сочувствие и сострадание захлестывали её, и в сердце своём она поспешно открещивалась от сомнений и недоверия ему...
- Я был совсем ребёнком, когда в нашем доме появилась знатная дама, подруга моей матери приехала навестить её. С нею была девочка, дочь. Гретхен, вы не поверите - я погиб при первом же взгляде на неё. Это была маленькая принцесса с великолепными манерами, врожденной грацией, очень красивая... Дурно было то, что она сознавала, как прелестна и уже умела извлекать из этого выгоду. Она была старше меня на несколько лет. Я обожал её издали, боялся приблизиться, становился при ней косноязычным и катастрофически глупел. Впрочем, едва ли вам может быть интересна заурядная история детской влюбленности, и я говорю о ней только в связи с тем, что впервые получил тогда представление о некоторых вещах, о которых никогда дотоле не задумывался и даже не подозревал. Это случилось, когда нас вдвоём послали с поручением в залу, находящуюся в дальнем крыле. Я был сопровождающим, поскольку девочка не знала расположения нашего большого дома. Шёл я ни жив, ни мертв, душа моя пела, грудь распирало от счастья и гордости. Я шёл впереди неё, нет, не шёл, а летел, не чувствуя пола под ногами. И едва мы скрылись из глаз взрослых, этот ангел дёрнул меня сзади и с необычной злобностью прошипел: "Никогда не смей подходить ко мне, уродец! Гадкий, гадкий урод!" Ноги мои будто вросли в паркет, а она пошла дальше, и я слышал смутно, как она окликнула служанку и велела проводить до нужного помещения. Так я впервые получил представление о своей внешности, а потом понял, что, действительно, рос на редкость некрасивым ребенком. В последующие годы я сторонился девочек. Избегать их мне было совсем не трудно, они успешно помогали мне в этом, - сэр Тимотей коротко рассмеялся. Позже, в духовной школе Орлеанского аббатства, мне было гораздо легче преодолевать физические влечения, чем моим товарищам - я не знал женщин и обстоятельством этим был очень доволен. Ничто не мешало мне отдавать свою страсть наукам, книгам, молитвам. И к неприглядности своей я относился тогда абсолютно спокойно, более того, я умел дать ей реальную оценку. "Урод" - это было преувеличением. Внешность моя ни разу никого не оттолкнула. Далеко не красавец, разумеется, но и не урод. К тому же мне нравился тяжёлый физический труд, который совершенствовал моё тело, а ещё он был хорош тем, что усталость от него вытесняла все другие физические томления. Я с удовольствием выполнял самые тяжёлые работы и чувствовал, как крепнут руки, мышцы преображаются, наливаясь силой. А потом я получил приход, очень хороший, кстати, - большая часть прихожан были люди очень состоятельные, солидные, известные не только в городе, но даже при дворе Его Величества. И вот тогда... тогда начались события удивительные.
