Женя. Вот и я говорю, что кровь нам очень нужна. А кто же, действительно, это понимает больше нас.
Володя. Во-во! Понял, пижон какой. И пошел сам сдал кровь. Эдак небрежно так говорит – подумаешь, двести грамм, я и пол-литра могу, ничего страшного.
Женя. Ты, как всегда, начал опять с апломбом говорить, про что не понимаешь. При чем здесь граммы? Конечно, не вредно. Здесь же проблема не в этом.
Володя. А еще пижонство – ходит сам на все ерундовые операции. Правда, у ребят работу не отнимает, им хватает, он и ассистирует им много – но зачем?! Посиди, подумай – он же думать не успевает. Скоро же так регресс начнется. Главные надзиратели здесь – это няньки. Но они и как судьи – несменяемы и неподвластны. Их нет, и тем пользуются. Но с ними все равно легче – за рублевочку вылижут, как корова теленка новоявленного.
Женя. Ну ладно. Устал тебя я слушать. Пойду функционировать, а вы продолжайте.
Володя. Без тебя на тебя время тратить Филл не будет. Он, как носитель информации, должен посвятить меня в события за больничной решеткой. Ну, так какие новости на воле?
Филипп. Вчера встретил Левчика…
Женя. Ну вот! Мне идти надо, а тут начинается самое интересное.
Мишкин только вышел из кабинета, как к нему подошел какой-то пожилой человек:
– Товарищ заведующий?
– Да.
– Моя жена, Афанасьева, из пятой палаты. Что вы мне сказать о ее здоровье можете?
– Мы ее обследовали досконально. Смотрел ее терапевт, невропатолог – ничего особенного не нашли.
– Но боли бывают.
– Человек уже и после тридцати полностью здоров не бывает. Но болезни, требующей больничного лечения, нет. Мы ее выпишем.
– А я считаю, что с ней плохо.
– Ну что можно сделать? Мы не нашли ничего. И анализы нормальные, и консультанты не нашли ничего. Мы ее выписываем. И так она без нужды пролежала около трех недель. Все обследование длилось – и ни для чего. А у нас очередь на место людям, которым нужна операция.
– Как вы можете сейчас, когда вся страна готовится к празднику, старого общественника выкидывать на улицу?
– Да никто ее не выкидывает. Но вы ж должны понимать нашу социальную систему здравоохранения, раз говорите об общественниках. Она ж не позволяет просто так тратить деньги. Вы ведь, наверное, тоже общественник?
– Мы сами ее создавали. И я общественник, и я участник. А вот я посмотрю, как вы собственную мать будете лечить. Я желаю вам, чтобы вы попали в такую ситуацию…
– В какую ситуацию?
– Пусть жена праздники пролежит у вас.
– Зачем? Какая ситуация?
– Я категорически протестую и буду жаловаться на вас в райком.
Мишкин повернулся и пошел. Стоявший неподалеку Агейкин, бывший свидетелем этой сцены, стал выговаривать этому просителю, или, пожалуй, требующему, не просящему.
Мишкин резко оборвал его:
– Не надо. Пойдемте в ординаторскую. А вы, если хотите, обратитесь к главному врачу.
Агейкин подошел к Мишкину:
– И неправильно, Евгений Львович. Ну и что ж, что они с заслугами. Что положено, то положено. А еще и оскорбляют. Надо было обрезать, чтобы знал.
– Бросьте вы. Мало что говорил. Да мало ли какие обстоятельства у него. Мог бы сказать только. Может, он только газетные фельетоны читает. Он не знает, как иначе разговаривать, просить, а может, придет к главной, начальник все же и женщина, расскажет обстоятельства, и все уладится.
– Не знаю, каким миром вы живете. Есть же элементарное чувство справедливости. Вас обидели, оскорбили…
– Эх, Лев Павлович, Лев Падлович, Александр Скерцович…
– Что, что?
– Это я так шучу. Да что такое справедливость? Когда говорят «справедливость», речь всегда идет об отмщении в том или ином виде. А я этого не понимаю, не принимаю. Жизнь воздает всегда. Зачем же нам с вами вмешиваться?
Они подошли к ординаторской, Мишкин открыл дверь и пропускает Агейкина.
– Ни слова, ни дела в простоте не можете, Евгений Львович. И меня, ординатора, да и вас моложе, вы должны пропускать демонстративно в двери. – Проходит.
Мишкин засмеялся:
– Слово и дело, говорите. – Смеется. – Ну, извини. Это я машинально, по привычке.
Агейкин. А что. Ну и что. Действительно, слово в простоте не скажете. Он вас оскорбляет, а вы философствуете. О справедливости. О мести. А если вас бить будут? – небось сразу ответите?
– Не знаю. Не был в такой ситуации. Лучше удеру. Ты посмотри на меня – еще ведь ударю и убью ненароком. Жалко мне людей, не знающих других аргументов. Я уж лучше пожалею. Даже в политике сейчас ставят вопрос об отмене вооруженных разрешений конфликтов.
– Вы, конечно, здоровый, ничего не скажешь, но ведь так и убить могут, если не защищаться.
– До убийства дело доходит в драке, а не в… Да что пристал? Живи как хочешь, а я – как получается. И если будут бить – как получится.
– Значит, жалеть будете?
– Да. Если получится. А если знакомый мне, может быть, руки ему больше не подам. И то, скажу тебе, неловко.
– Ну знаете, я считаю, что ради справедливого дела и ударить можно, и даже обмануть иль своровать.
– Это все так старо. Тыщу раз эту проблему обсловопренили, и обфилософствовали, и просто обсосали. Если даже для спасения чьей-то жизни своруешь, ну, например, в магазине «Медоборудование» какой-нибудь инструмент, или убьешь живого – сердце нужно будет, скажем, – ты, может, и спасешь жизнь, хотя и неизвестно, но вором или убийцей станешь. В результате мир не потерял человека, в лучшем случае, но мир и приобрел еще одного убийцу или еще одного вора, это в любом случае. Может, не очень убедительно, но, если подумать, можно и более доходчиво. Кто только не философствовал на эту тему. Надоело и занудно. И не надо говорить, кто прав. Неизвестно. Но каждый сам выбирает себе дорогу и свои правила в жизни. Ганди, кажется, говорил, что заботиться надо о средствах, а цель сама позаботится о себе.
– Если наша цель – лечить, то о жизни человека должны заботиться, о нашей цели.
Мишкин засмеялся:
– Нет уж. Ты, работая, лучше о лекарствах заботься, о правильном оперировании, заботься о своей голове и о своих руках, тогда у больного будет больше шансов выздороветь. Если юноша, или девица, идет в мединститут с мыслями о грядущих своих благодетельствованиях человечеству, о помощи, которую он, или она, будет оказывать людям, не жалея живота своего, все, мол, для людей, для того, мол, и идет, – в будущее этого человека как во врача я не верю. Хорошо, когда студент, или будущий студент, говорит: мне это интересно. Интересно! Работа ему эта интересна.
Тогда больным будет лучше. А еще эти герои типа «Сельского врача» – юноша смотрит фильм и воображает себя будущим героем, жертвенником, – а на самом деле он просто видит себя центром какого-то маленького мирка и воображает его миром большим. В конце концов, каждому работающему должна прежде всего нравиться своя работа, интерес простой к ней иметь и делать ее уметь надо. В конце концов, кухарка должна любить и уметь кухарить прежде всего.
Наталья Максимовна сидела в ординаторской и молча писала истории болезни.
– Надоели с вашей болтовней. Занялись бы лучше больными. Как операции нет – так уж жди пустых дискуссий.
– И впрямь, что ты пристал ко мне, Агейкин? Откуда я знаю, что и как. Будет дело – будет видно. Может, и мстить буду, и бить буду, а смерть придет – помирать буду.
– Вот теперь, – опять включилась Наташа, – получше будет. Дело к пляске.
– Вот ты против справедливости, – Агейкина тоже не собьешь, – и не…
– Почему ж я против справедливости, ну ты…
– Ну ладно, я не про это, понимаете. За порядком не следите, обидеть боитесь? Да? А боком-то и выходит все. Инструмент подадут не тот – ни слова. Просит другой. Пожалуйста, говорит, понимаете! Нитка порвется – опять не обругаете. Ведь должна она проверять! Это же для больных все нужно по справедливости.
– Ну отвяжись. Сделали тебя профоргом – и следи за порядком. Ну виноват. А вот насчет ругани… К сожалению, иногда и ругнусь. Потом самому стыдно. Тебя даже ругал.
Наташа смеется:
– Слушай, Лева, а: «Что ты тычешь тупфер, когда я завязываю, простите. Надо же смотреть. Срываешь же лигатуру. Извини, но лучше бы после, когда завязано, наверное». – Опять смеется. – А что: «Вы, пожалуй, не правы, наверное, Лев Падлыч, извините».
Все смеются. Вошла сестра:
– Вас ждут, Евгений Львович. Бывший больной наш.
– Пусть зайдет.
– Не хочет, я предлагала.
– Ну сейчас выйду. Наташа все еще смеется:
– Есть хирурги, которые не кричат и не ругаются, потому что они и зубилом сделают операцию. – Смеется. – Ты ему шлямбур, а он тебе грыжесечение. Ты ему, – смеется, – отвертку, а он резекцию желудка. Ориентируясь на себя, они не требуют и для других. А чуть начинает требовать, уже боится, что от других требует невозможное, так как от внутреннего самодовольства ни с кем себя сравнить не может. – Смеется. – А потому молчит.
Мишкин думал о том, что Володька говорит приблизительно то же, что, и смеясь и не думая, сказала Наташа, он бы еще добавил что-нибудь о пренебрежении.
