Понимаешь ли, сынок, когда воевали только ратоборцы противники, так сказать единоличники, была большая возможность быстрого прекращения драки, могло быть и без лишней крови, можно было, победив одного только, остановиться на поле победы, не пойти дальше, а просто велеть принести, привести, привезти столько-то овец, золота, камней, хлеба. Но вот если вместо противника неприятеля оказывается враг, – тогда все не так, тогда воюют до победного конца, тогда драка не до первой крови, а до последней крови. Страх легче всего делает из противника врага.
Мальчик долго глядел на могучесть и слушал громкие крики гиганта, старался вникнуть в смысл фраз, которыми соплеменники поносили его, – словесный вздор и мусор, который, если не хочешь необоснованного ожесточения, лучше не слушать, но мальчик специально долго слушал и, когда ожесточил свое сердце страхом достаточно, пошел к царю испросить себе разрешение на единоборство с титаном.
Сначала мальчика отговаривали, но он призывал в помощь рассказы о его успехах в борьбе со львами и медведями; ему говорили – твои руки созданы для гуслей, а не для меча; он же говорил, что меч ему нужен лишь как подспорье, символ, атрибут; ему говорили – противник твой опытный и умный боец; он говорил, что опыт их старых боев только поможет ему справиться. То есть он говорил, что победить ему поможет, как теперь говорят, не консерватизм, а его новаторство.
Понимаешь, сынок?
Спел мальчик свою песню, положил кифару, или лиру, на землю и пошел навстречу закованному грозному бойцу.
А тот смеялся, глядя на мальчика, и плакал, что столь невелик и незначителен его противник. Мальчик же не пошел вперед, а остановился, взял камень, вложил его в воловьи жилы, привязанные к раздваивающейся в виде рогов ветке, оттянул камень, зажатый в кулаке, натянул жилы посильнее, как теперь резинки натягивают, прицелился, потом отпустил конец, зажатый в кулаке, камень полетел и впился в лоб врага.
Мальчик применил рогатку. Я не знаю, он ли ее придумал, возможно, что и он. Во всяком случае, как говорится в ученом мире, «в доступной мне литературе я раньше это не встречал».
Так появилось оружие, уничтожающее противника без личного общения, на расстоянии. Оно позволило с большей эффективностью переделывать воина противника, воина неприятеля в воина врага. Оно было первым звеном…
Мальчик не усомнился, не испугался, никто ему не сказал: что ж ты придумал! – и он никому не мог ответить: «Пустое! Разве вы не видите красоты торжества ума и механики!» Мальчик настолько еще не был образован.
Мальчик пел, играл, а потом опять воевал, стал царем и опять пел и играл. Родил другого царя, который известен в истории как самый мудрый человек того времени, – и никто ему не сказал: что ж ты придумал!
Мальчик все свои силы, знания, талант, образование – пока был мальчик – употребил на создание этой страшной игрушки.
Первой из страшных. И стал постарше, и воевал, воевал, воевал.
Но все таки под старость бывший мальчик как-то спел: «Зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное?»
Но все это было уже под старость, сынок.
– Поэтому, сынок, я хочу (ты спрашиваешь, что было на собрании, я и говорю), чтобы ты учился, был образованным, умным, талантливым, и очень хотел бы видеть тебя врачом или учителем. В этих профессиях меньше, чем где бы то ни было, у тебя будет возможности сознательно приложить руку к чему-нибудь подобному. А не только думать об этом под старость. И не засыпай, даже если папа несет тебе какую-то лабуду, придя с родительского собрания.
– Слушай, пап, а лук разве не был тогда? – Звонок.
– Ну, вот опять. Опять телефонный звонок.
* * *
– Слушаю.
– Женя? Здравствуй. Это Таня. Ты знаешь, какая вещь… Володька, правда, не велел тебе звонить, но я все равно… Минут сорок назад у него появились сильные боли в животе. Он лежит и прямо стонет. Бледный. Не посоветуешь, что делать?
– Съел, что ли, что?
– Говорит, нет. А дома что ел, так это все ели. Встал с дивана, и вдруг сразу появились сильные боли. А перед этим ничего не было. Сразу началось. Может, грелку?
– Рвоты, поноса не было?
– Ничего не было. Только боли сильные. Все сорок минут, как началось, так все время стонет. Ты же знаешь – он терпеливый.
– Все терпеливые, пока не болит. А что я могу сказать! Сейчас приеду.
– Да он орать будет, не разрешает и неотложку тоже.
– Ну ладно, ясно. Сейчас приеду. И действительно, еще неотложку вызывать!
– Ты извини, пожалуйста, но я просто не знаю, что мне делать. Орет просто, стонет.
– Сейчас буду, жди.
– Ну спасибо, Жень. Только ты учти, я ему ничего не скажу.
На такси – это быстро. И через пятнадцать минут он был уже там.
– Привет. Чего лежишь? Напился, что ли? «Шютка».
– Не до шюток что-то. Ты позвонила?
– Ничего я не звонила.
– Врешь.
– Перестань орать. Никто не звонил – в гости могу зайти, если рядом был? А что случилось? Заболел?
– Ну и правильно, что позвонила. Очень болит, Женька. Постоянно болит, а приступами усиливается. А сейчас рвота была.
– Ничего не жрал такого?
– Ой, не могу, Жень, больно. Ничего не сожрал. Болит здесь вот. Точно. И сразу началось. Вот точно здесь. И тошнит опять.
– А черт тебя знает. Ну-ка покажи?
– А может, пройдет? Зря позвонила. Ой, больно очень.
– Что ты кобенишься? Раз уж пришел – показывай.
– А ты выйди.
– Вот это?! А раньше штука эта была у тебя?
– Первый раз вижу. Ой, Жень, болит.
– Дай-ка пощупать.
– Ой-ой-ой! Больно жутко. Ты не сильно, паразит.
– А не сильно – не поймешь.
– Так больно очень.
– А мне за это деньги и платят, что больно делаю.
– «Шютка».
– Вот именно. А здесь?
– Здесь меньше.
– Впрочем, тут и щупать особенно не надо. Это, парень, грыжа у тебя ущемленная. Довели тебя твои упражнения гимнастические. Оперировать надо. Все от общей хилости.
– Иди ты. Ой-йой.
– Что, и так все время, с такой периодичностью? Приступы?
– Как часы.
– Короче, чего тянуть. Надо ехать.
– Куда? Может, подождем?
– Идиот. Маленький, что ли? Кишка омертвеет. Небось когда у Таньки был аппендицит – сразу погнал ведь. У тебя, что ли, раньше была грыжа? Никогда не говорил.
– Я и не знал раньше. Не могу, Женька, больше. Болит очень.
– Ну, поехали. Как – «Скорую» вызовем или сумеешь на такси ко мне? Дойдешь до машины?
– Конечно, дойду.
Еще через полтора часа Володька уже лежал на столе, а Мишкин, помытый, в стерильном халате, стоял рядом.
– Женя, ты как, наркоз общий дашь или заморозишь?
– На кой наркоз. И так больно не будет. Если вдруг больно – скажешь, дадим наркоз. Болит сейчас? После укола не меньше?
– Может, самую малость меньше.
– Ладно, давайте новокаин. Начинаю. Сейчас укольчик небольшой, а дальше не больно. Только распирать будет. Как сейчас? Болит?
– Сейчас нет. Отошло. Жень, а может, не надо оперировать, а? Прошло вроде. Давай лучше: ты мне укольчик – я тебе комплиментик. И разойдемся друзьями.
– Молчи, дурак, за умного сойдешь. Я ж заморозил. Ты как ребенок. Сейчас глубже уколю – опять чуть больно будет… Сейчас как? Не больно?.. Ну хорошо… Подавай, лапонька, подавай. Сама смотри. Ты думаешь, если мой друг, то и помогать не надо… Вытри здесь. Ага. Ты на работе был сегодня, Володя?
– Был. А что?
– Не болело на работе?
– Нет. Не болело. А ты сейчас что делаешь?
– Что делаю! Оперирую. Лежи молчи.
– Сам же вопросы задаешь. А посмотреть нельзя?
– Вот подумай, чуть легче стало, сразу и смотреть надо, и склочничать. Лежи и не рыпайся. Сейчас я тебе, парень, за все выдам. Отыграюсь. Держи вот это.
– Это уж точно, отыграешься. Ой! Ты что?! Отыгрываться начал?
– А что? Болит?
– Нет. Но неприятно. Ты что хочешь, чтоб я еще псалмы радости тебе тут пел?
– Спой. А что! Не болит? – не болит. Морфий тебе вкололи? – вкололи. Лежи себе и пой. Или спи.
– Так ты ж треплешься – спать не даешь.
– Дай-ка обложиться, салфетки. Больше. Кишка ущемилась. Зараза.
– Чего? Чего там?
– Лежи, не мешай. Сейчас рассечем кольцо – на душе спокойней станет. Легче. Кишка вроде ничего.
– Это тебе спокойней станет или мне легче? Ты о ком заботишься?
– Что мне о тебе заботиться. Ты же сейчас тунеядец, тебя хоть высылай за безделье. Кишка хорошая совсем. Опускаю ее. Всего часа два-три прошло.
– Ты чего молчишь, Володька?
– Ты же сам сказал – спи. А теперь не даешь.
– Пардону прошу.
– А там как у вас, или у меня, уж не знаю, – все в порядке?
– Да, да. Главное уже сделали.
– Действительно надо было оперировать?
– А то?! Диагностика, милый, с точным прицелом в яблочко. Это тебе не твои йоги.
– Пижон ты, Женька. Я же всегда говорил, хоть и не видел, что на операциях ты наверняка пижонишь. Раньше подозревал, а теперь вижу точно.
– Опьянел ты, любезнейший, от морфия. Молчал бы лучше.
– А что! Не болит, лежу в приятном обществе – почему не поговорить. А ты норовишь быть первым на деревне, оттого и из клиники ушел. Ну и видок у тебя, Жень, между прочим. Посмотри на себя в зеркало.
