деревья, выросшие вместе со стенами Жэхола, совершенно обнажились. И хотя глубокая, напоминающая о ночной темноте синева монгольского неба лишь изредка являлась взору узкими полосами или расплывчатыми пятнами в веренице туч. Акварелисты уже трижды имели возможность написать замерзшими пальцами бамбук, искрящийся инеем. Мисочки для разведения красок при этом подогревались свечами, чтобы вода не замерзла.
Однако, несмотря на множество гонцов из Запретного города, не было иных знаков, что Владыка Десяти Тысяч Лет провозгласит осень и в конюшнях, архивах, оружейных палатах и часовых собраниях наконец-то можно будет начать приготовления к отъезду в сердце империи. И хотя увеселительные сады лежали холодные в тумане и садоводы зябко сидели на корточках возле отцветших розовых кустов, украшенных теперь лишь заплесневелыми плодами, — все равно было и оставалось лето. Ибо Владыка Десяти Тысяч Лет не позволял времени уходить.
Здесь, в Жэхоле, в летней резиденции, где существовало одно-единственное время года, английским мастерам надлежало завершить свое дело. Лишь тогда может начаться новое время года. Ведь в Бэйцзине, так англичане сказали одному из главных секретарей императора, который в сопровождении десятка с лишним чиновников пришел в мастерскую, дабы составить временной график, — в Бэйцзине большую часть работы придется начинать сначала, поскольку механизм слишком тонко настроен, слишком чувствителен и перевозить его не менее трудно, чем гору, озеро или облако, сказали они, а потому завершить его надо здесь и сейчас или же летом следующего года. Есть, конечно, и другая возможность: снова разобрать часы на составные части и переправить их в Запретный город для повторной сборки. Но это означает не только огромную потерю времени, но прямо-таки поворот времени вспять и новое начало.
Хотя, кроме чиновников, никто из обитателей Жэхола вообще не видел чудовища, вскоре каждый, кто спрашивал, знал, что нынешнее бесконечное лето связано только с машиной, которая растет под руками и инструментами англичан в Павильоне Четырех Мостов и день ото дня становится все более зловещей, как призрак, с коим не справится никакой священнослужитель, никакое заклинание и никакие чары.
Поскольку же с растущим, сверкающим великолепием этих часов, казалось, росла и радость императора по поводу их экзотического привода, их колесиков, цепочек и блестящих от ртути стеклянных цилиндров, двор не решался высказывать свои мысли даже шепотом. Ведь из-за доноса якобы единомышленника, который способен в тот же день засвидетельствовать перед офицером то, что слышал, жизненный путь шептуна мог с легкостью повернуть к погибели, тогда как карьера свидетеля могла взлететь высоко вверх, к отблескам имперского света.
С тех пор как тайная канцелярия допросила подозреваемых в пачкотне на стенах Павильона Безветрия, при этом двоих замучила до смерти и тем безнаказанно нарушила закон, согласно которому все судебные разбирательства, все наказания и приговоры надлежало откладывать до возвращения в Запретный город, впавший в немилость шептун не мог надеяться даже на отсрочку своих мучений или казни. Из окружения императора не последовало ни знака, который бы опровергал новые обстоятельства.
В ходе двухдневного ритуала, когда Цяньлун с большой свитой посетил три храма, посвященных божествам усталой от света и долгих летних дней природы, он проследовал и мимо Павильона Четырех Мостов, однако в мастерскую не зашел, только повелел одному из замерших на пороге референтов доложить ему, а точнее пропеть, что можно видеть за верстаками и что английские гости ответили на его вопросы, провозглашенные с порога внутрь павильона.
Лето продолжалось, но похолодало. Многие павильоны и жилища, рассчитанные на время, полное тепла и солнца, отопления не имели, а на складах даже одеяла и меха отсутствовали. Кто не согревался за работой, тот мерз. А в жилищах мандаринов ночь за ночью горели высокие печи и камины, выкованные в виде разинутых драконьих пастей. Но треклятому лету не было конца.
Словно пленники враждебного настроя, английские гости покидали свой павильон, только когда их присутствия требовал ритуал, посвященный восходу или закату сезонных созвездий, либо празднество в честь некоего речного божества. С тех пор как англичане приступили к своему последнему творению, их приглашали и на такие церемонии, впрочем, они воспринимали эту привилегию как докучливую обязанность. Ведь, по правде говоря, думали только о работе над новейшим своим делом, которое продвигалось вперед прямо-таки невероятными темпами.
Будто радость, даже воодушевление императора передались на свой лад и каждому из них, Кокс, Мерлин и даже Локвуд ночами не спали, размышляя о машине, которую они теперь, — в противоположность всем прежним насмешливым названиям, а главное, в противоположность множеству таинственных обозначений, какими растущий в мастерской предмет наделял двор, — называли просто часы.
Часы. Имел ли огромный механизм, основанный на как бы дышащем, зависящем от веса воздуха движении жидкого, смертоносного металла и своим бесконечным ходом способный создать по меньшей мере предощущение вечности, — имел ли этот механизм еще хоть что-то общее с простенькими безделками, которые всего-навсего отсчитывали время, будили спящего или заставляли звенеть колокольчик?
Однажды ранним утром император попробовал записать стихи о творении англичан (позднее Цяньлун откроет эту тайну главному секретарю, который составлял список его пожеланий касательно сей машины).
Итак, потратив на попытку пол-утра, он в конце концов уничтожил каллиграфические записи на рисовой бумаге, сжег их в жаровне: мешать работе английских гостей нельзя, ни под каким видом. Ведь так и может случиться, если из-за фальшивых, бессильных стихов — пусть даже стихов Всемогущего — возникающее творение станет просто словами.
В Павильоне Четырех Мостов один только Цзян по-прежнему был совершенно уверен, что эти часы могут стать угрозой для своих конструкторов не только по причине ядовитости их ртутной сердцевины, весящей много центнеров. Английские гости не поверили его предостережению, отмахнулись от него, полагая, что переводчик просто-напросто хочет, чтобы они прервали работу и таким образом позволили двору (а значит, и ему тоже) наконец-то вернуться в желанную роскошь Запретного города.
А ведь дни полнились дурными знаками: неуклюжий щенок, дворцовая собачка одного из акварелистов, посланного Великим в мастерскую для документирования работ, скончался в муках. Щенок гонялся за шариками ртути, разлетевшимися из разбитого стеклянного сосуда (как бы в повторение несчастья, случившегося на Шу-лейн при постройке барометра), проглотил несколько и до своей смерти, наступившей через два дня, все время выл от боли. Художник, из евнухов, любил собачку как ребенка и сделал все, чтобы спасти ее, а вину за утрату свалил на английских чародеев: они-де отравили его любимца ядом своей машины.
И хотя художник, пользовавшийся доверием Высочайшего, был достаточно могуществен, чтобы навредить
