двадцать с небольшим. Я жила в ЮАР. Мои родители работали управляющими на золотом прииске. А у меня была служанка из местных. Как у всех уважающих себя белых людей. При рождении ей дали совершенно непроизносимое африканское имя, поэтому мы называли ее Моникой. Мы с ней были как сестры. Ее родители погибли, когда ей было пять лет. Мои папа и мама взяли ее в дом, научили читать и писать, свободно говорить на нескольких языках.
— А какой твой родной язык? — словно невзначай поинтересовался Стальной.
— Не пытайся меня поймать, мальчик, — буркнула Рухама. — Это еще никому не удавалось. Но вернемся к Монике. Когда она выросла, у нее родилась дочка. И тут как раз начался бунт Манделы. Танки на улицах, мародёрство, резня. И всё это во имя великих идеалов свободы. Как обычно. Для бунтарей моя подруга была ещё хуже, чем белые. Потому что продалась европейцам. У них ведь как? Если человек хочет работать, значит он подстилка для белых. Моя подруга вышла за продуктами, потому что мы сидели закрытые в доме. Белым вообще нельзя было высунуть нос на улицу. Все запасы закончились. Не было даже куска хлеба. Мы ждали, когда нас вывезут дипломаты. А помощь всё не приходила. Моника возвращалась из магазина, ее схватили и изнасиловали прямо на улице. Перед нашими окнами. Пятеро подонков по очереди ложились на нее и смотрели на наши окна. Это они так выманивали белых из домов. Я побежала к двери, но отец перехватил меня и прижал к себе, умоляя молчать. Заклиная не смотреть в окно. Но я вырвалась, подбежала к окну и смотрела. А потом ее зарезали. И я даже не могла её похоронить. Потому что они ждали, когда мы выйдем забрать тело. А ее маленькая дочка трёх месяцев от роду плакала у меня на руках. И когда к нам пришли из дипмиссии, чтобы ночью тайком вывезти из страны, мне сказали, что девочку нужно оставить здесь. Она гражданка этой страны и загранпаспорта у нее нет. Я не согласилась. Я умоляла их дать мне ее удочерить. И тогда человек из посольства сказал, что это особое одолжение. И расплачиваться за него я тоже должна особым способом. Я согласилась, даже на понимая, что меня ждёт: какая жизнь и какая работа.
— Мне очень жаль, — Стальной подошел к ней, обнял и прижался лицом к ее волосам. — Я ничего не знал, совсем ничего.
— Это еще не всё, — Рухама оттолкнула его. — Эти люди всегда держат слово. Через три часа мне привезли документы, в которых было написано, что она моя дочь. Через пять часов нас с ней вывезли из страны. И тогда я умерла и родилась Рухама. С тех пор я видела ее только издали пару раз. У меня есть ее фото, мне каждый день присылают видео. Я знаю, что она делает каждый час и каждую минуту. Что ест, что пьет, что читает и какие кофточки носит. Но она не знает меня. Я не могу ее обнять и поцеловать. Потому что тогда она будет в опасности. Я так люблю свою девочку, что отказалась от нее. Так можем только мы, женщины. А вы мужчины нет. Так что не суди меня, Стальной. Никто из вас не имеет права меня судить. Просто подумай: сможешь ли ты отказаться от Ани, чтобы спасти ее?
Стальной молчал
— Я так и думала. Вы умеете любить только себя. Мужчины… — горько усмехнулась она.
— Я ничего не знал о твоем горе, — Стальной снова попытался ее обнять, — Думал, что Рухама — твое настоящее имя. Что ты… — он растерянно замолчал.
— Шлюха по жизни, да? — вскинулась она и с силой толкнула его в грудь. — Женщины не рождаются шлюхами. Нас такими делают мужчины. Вам нравится наша надломленность и боль. Вы от них балдеете, потому что чувствуете свою силу, свою власть. Вам нравится врать себе, что женщины вас хотят. Потому что вы слабые и не умеете любить. Поэтому первое, что вы, мужчины, делаете при революциях, войнах, бунтах — это насилуете женщин, а потом убиваете. Прикрываясь громкими речами об идеалах и свободе. Борцы с апартеидом… это так правильно и романтично. Сидя в ваших парламентах и ООН, вы пускаете слюни от чувства собственной значимости. Какая, на хрен, связь была между борьбой с апартеидом и групповым изнасилованием моей подруги, которая родилась в этой стране и была не белой, а коренной африканкой? Да вам плевать! Вы не расскажете об этом в ваших ООН и свободных СМИ. Только я никогда не забуду ее глаза, когда она лежала посреди улицы, повернув голову к нашим окнам. И зверские рожи этих пятерых подонков, которые набросились на беззащитную девочку двадцати с небольшим лет. Их ещё потом назначили героями. И до сих пор принимают в американских гостиных, как борцов с апартеидом. И все знают, что это враньё. И всем плевать. Потому что мы, женщины, для вас всего лишь трофеи.
— Это не так. Не для всех, — тихо возразил Стальной.
— Это так. Для всех и каждого! — запальчиво выкрикнула Рухама. — Я не Аню ненавижу, а вас, всех мужиков. И тебя в первую очередь. И когда ты сам повезешь эту девочку к Аль-Ваффе, может быть, тогда ты хоть немного поймешь, что чувствуем мы, женщины. Так что не смей меня жалеть. Пожалей себя! — она направилась к двери, но на пороге остановилась. — Чёрт с тобой, Стальной! У тебя есть сегодняшний день, чтобы поговорить с Аней. Я не донесу на тебя, что ты откладываешь начало операции. Ты — координатор, это правда. Только вот свои же тебе не сильно-то и доверяют, если попросили меня за тобой присматривать и сообщать, что да как. Просто хочу, чтобы ты об этом знал. В память о том, что когда-то было между нами, — она вышла, тихо прикрыв за собой дверь.
Аня
Ванная немного успокоила меня. Нежась в теплой ароматной пене, я почти простила Стального за эти дурацкие "качели". С одной стороны, он меня отталкивает, с другой видно, что он едва сдерживается. И мое сердце сладко замирало, когда в его глазах вспыхивал такой жар, что он передавался мне. Не понимаю: зачем тогда было тащить меня сюда? Зачем играть? Мне так хочется крикнуть ему:
— Ну поцелуй меня, Кит!
И ведь ему хочется. Я же знаю. Но в его железной башке крутятся какие-то ржавые винтики, цепляются друг за друга и не дают просто обнять меня и поцеловать.
